Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Феликс забормотал о Натали, о том, что был ослеплен.

— Бесовки всегда красивы своей бесовской красотой, а ты не разглядел. Бесовка охмурит, опутает, выжмет как лимон, а потом к другому, а ты — на Колыму. Нет, парень, Вера баба настоящая. Она пойдет за тобой хоть в Сибирь. Ты должен ее найти, должен. Обещаешь?

Феликс, умиленный, пообещал.

— Встретишь — не теряй времени, обещаешь?

И опять лицо капитана было напряжено и удивительно трезво, будто перед Феликсом стоял другой человек.

— Выпьем за Веру, — сказал капитан, и Феликс почувствовал огромное облегчение и радость от того, что дал слово и теперь наверняка встретит Веру, и еще от того, что очень понравился капитан.

И когда тот проводил его до проходной, они еще долго пьяно изъяснялись и расстались друзьями. И вышагивая вниз, к трамваю, Феликс размышлял: теперь я связан словом, теперь увижу Веру. Он решительно полюбил капитана и уверовал — в нем спасение.

Утром Феликса вызвали к главному. И только он вошел, отметил, что вся «кодла» в кабинете — и Нудельман из Ялты, и Клара с базы, и фабричная раскрасавица Акралена Петровна колышет прелестями (ведь на каждом предприятии должна быть первая красавица и один умник философ), тут же кладовщик, местечковый философ, личность экстравагантная, конечно, тарелочник со связями с НЛО, сыроед с морковью и капустными кочерыжками в карманах, летом босиком, напрямую, впитывал энергию земли, а круглый год непокрытой лысиной улавливал космические лучи. Философ построил теорию экономической «сверхсправедливости в тоталитарном государстве». В главе «Общественная собственность и самопремирование» говорилось:

«Поскольку государственным законодательством забастовки запрещены и уголовно наказуемы и работник перед работодателем не имеет иных прав отстаивать свой экономический интерес, то воровство при социализме не есть акт аморального и безнравственного действа, а является законной акцией протеста, поскольку восстанавливает истину по недоплате государством за произведенный труд».

А растеряны-то как, словно уголовнички, и ненависть в глазах ко мне какая, подумал Феликс, и тут главный, багровея и без пауз, завизжал:

— Кто впустил на фабрику эту вонючую машину?! Почему во дворе человек с ружьем?!

Феликс объяснил, что машина эта — военная радиостанция, а военный объект должен охранять человек с автоматом, и постоят они во дворе, пока не подвезут детали.

Все уныло поглядели в окно, и лишь Нудельман поднял мутные глаза, полные тысячелетней невыплаканной печали, и проговорил в пустоту:

— Э-э-э, Иван гой-э-э-э, ты даже не поймешь, что сотворил против нас Всемилостивый.

— Положение неустойчивое, — изрек с дивана философ, — «шарик на ложке».

Главный над столом взъерошил седину и приказал:

— Рассказывай все, как было вчера, подробно.

Феликс рассказал.

— Говоришь, пили кубанский «Солнцедар», — и завизжал: — Бутылки, пробки, объедки, хоть из-под земли, быстро сюда!

Техничка не успела сдать бутылки, и Феликс нашел их в каморке среди веников и ведер. В мусорнике он отыскал жестянку из-под бычков и, удивляясь охватившему его возбуждению, поставил мусорные трофеи на стол перед главным. Маленький Ашот, шмыгая носом, изучил жестянку, ноготком поцарапал пропитанный в томате окурок и изрек:

— Консерва с Манькиного магазинчика. Сигареты «Шахтерские», фабрика Ростов-Дон. Это хорошо.

Феликс подтвердил, что военные принесли из магазинчика, расположенного напротив, именно закуску, а сигареты лежали под сиденьем в машине.

Главный поизучал бутылку и прочел по слогам:

— «Солн-це-дар», Кубань, Винтрест, — и с надеждой посмотрел на Нудельмана.

Первой оживилась Клара, поведя длинным носом от бутылки на столе к Нудельману.

— Может, и не так? Может, иначе? — спросила она и испугалась.

— Может, мимо, — облегченно погладил колени зам.

Зашевелился на диване, проскрипел пружинами и изрек философ:

— Положение, как я понимаю, очень даже устойчивое, — и воскликнул: — «Шарик в ложке!»

Качнула телесами Акралена Петровна и остервенела:

— Заткнитесь, полудурок! Всем известно, что у вас в башке шарика не хватает, — и Нудельману: — Это все вы, Нудельман, все пугаете, все накликаете беду, ишь как от вас мочой несет, а еще аптекарь! Не-е-ет, Нудельман, с вами в разведку я б не пошла. Мальчишки! Страх напрасен. Я предлагаю осушить бутылочку шампанского и наконец избавиться от этого старого дурака.

Пред застучал в графин, но, все, радостные, возбужденные, говорили, говорили, изрыгая абсурд и скверну. А Нудельман, словно куколка, съеженный в своем суконном лапсердаке, опустил ветхие руки и тоскливо глядел в окно. Феликс принюхался — да, от него действительно попахивало мочой, лежалым сукном, нафталином и еще чем-то. Феликс мучительно соображал, чем, и вслушивался в бормотание старика. Вдруг глумливый говор ушел на задний план, затем и вовсе стих, и Феликс вспомнил Марию Ефимовну и стариков на берегу, расцветавших в той ночи. Он неожиданно понял: Нудельман не просто глядит в окно, а сквозь военную фуру, грязный и мокрый забор и кучу металлолома видит пустыню под зноем, полную скорпионов иерусалимскую Стену Плача и сам первосвященный храм. Под тонкой пергаментной кожей, обтягивающей древний грушевидный череп старика, проявились черепные швы, а в стиснутых височных впадинах темнела, словно патина, бархатная зелень. И Феликс услышал чуть внятный шепот:

— Зачем Ты сделал так, что они пришли? Ты мудрый и Ты знаешь все лучше меня, и раз они пришли, да в таких числах, то, значит, их время. Возьми меня и освободи этих иудеев, они жадны, они только и ждут, чтоб их ударили тухлой рыбой по мордам. Они глупее араба, они не спасутся, а я спасусь. Направь меня в страшные тюрьмы, я выйду. Ты и раньше наказывал меня, накажи и сейчас, Справедливый. Но я должен увидеть святые стены Иерусалима. Сделай так, чтоб я умер под ними, и помоги мне найти палочки… — Он забормотал что-то о маленьких палочках, без которых трудно читать святую книгу.

Феликса трясли за плечо. Он обернулся: рожи, рожи, глумливые, победные, шевелили губами. Он не слышал их. И почему я среди них? Почему на этой фабрике, среди черных луж и сажи? И что они там говорят?

Наконец их шевеление губ озвучилось.

— Ты что, оглох?! — ревел главный. Растерянность его исчезла, энергия била ключом и подхватывала остальных. — Разузнай, действительно ли поломался грузовик. И если да, то какие детали им нужны, чтоб они побыстрее убрались к едрене фене. Второе — почему двое солдат в возрасте тридцати лет? Что за великовозрастные новобранцы? Иди и не забывай, ты вместе с нами, ты пару тысяч тоже скушал, ты пострижен, побрит и еще поодеколонен… — неслось вслед по коридору, но Феликса интересовало одно — прав ли Нудельман. Уж очень красив был этот воскоголовый древний Нудельман, околдовавший его.

* * *

Феликс рассказал капитану, что карабин смущает начальство. Они посмеялись, карабин отнесли в машину, и часовой остался со штыком на поясе. Оказалось, что старички, так взволновавшие главного, были призваны на переподготовку из запаса на два месяца и, по словам капитана, успели в первый день пропить новые яловые сапоги, а теперь ходят в растоптанной кирзе, сквернословят и развращают молодых.

Коробку передач вытащили из машины: двое чумазых солдат ворочали ее прямо на земле, искали поломку. Нашли — на шестерне отломался зуб, осколок попал в другие шестерни, заклинил и разорвал коробку. Феликс отер ветошью шестерню, убедился, что надлом был старый, лишь скол, на котором держался зуб, зернисто сиял. Сомнений не было — дефект был настоящий, машина дальше двигаться не могла.

Феликс изложил свое мнение, в кабинете облегченно вздохнули, и главный впервые при нем распорядился:

— Кеды отгружать первый сорт, продавать — первым, складские документы — третьим, прицеп тоже отгрузить.

Феликс не знал, что такое прицеп, плохо разбирался и в сортности, но по тому, как Нудельман втянул голову в лапсердак, понял — дело серьезное, ощутил и себя вовлеченным в чужую игру, в которую играть вовсе не желал, и пробормотал:

— Вера, я не послушал тебя, потому что был дурак. Дурак и сейчас, вернее, теперь вор.

А главный наддавал:

— Шалунишка, ведь мы просто люди и все повязаны, и ты давно «на крючке». Пора знать это, и тут все записано. — Он достал красную книжечку и стал сыпать цифрами, а Феликс понимал одно — две тысячи рублей, легко истраченные летом, были вовсе не премией, а просто взяткой.

Это откровение даже не обескуражило Феликса, и когда прозвучало имя братца, его разобрал смех, как человека самокритичного, попавшегося на мякине. Смеялся победно и главный, зам тоже радостно елозил на диване. А Нудельман сверкнул очками и прошипел: