Пятьдесят лет в Российском императорском флоте - Генрих Цывинский

Со мной в купе ехали из Севастополя два морских японских офицера, старший — капитан 1 ранга — как специалист был командирован японским правительством для подъема дредноута «Императрица Мария», он полагал, что поднять его невозможно, и возвращался в Петроград с докладом об этом своему посольству. 2-го марта утром уже за Москвою, на одной из станций, в окно была подана экстренная телеграмма с крупною печатью о том, что Император Николай II добровольно отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. В вагоне мгновенно все притихли и воцарилась мертвая тишина.

Каждый думал с тревогой о тех последствиях, которые наступят за этим важным событием для страны и для него лично. Подъезжая к Петрограду, все военные и я в том числе срезали у себя погоны и сняли кокарды. Из газет было известно, что в Петрограде на улицах взбунтовавшиеся солдаты арестовывали офицеров. На вокзале пассажиров рабочие пропускали через турникет и задерживали офицеров и чиновников, бывших в форме; мне удалось проскользнуть незаметно в темном пальто, я нанял ломовые сани (легковых извозчиков не было) и поехал домой. По улицам шумно бродили толпами солдаты, рабочие, студенты и всякий сброд, хватая тех, у кого на пальто или на фуражке не было красной ленты. В мои сани влезли две дамы, и одна из них, угадав во мне моряка, поделилась со мной своей красной лентой.

В столице царил хаос, и трудно было в нем разобраться. Временное правительство объявило декретами всевозможные свободы: равенство всех, амнистию, национализацию земли и крупных промышленных предприятий, а Совет рабочих депутатов науськивал толпу — «брать все в свои руки!», и началась вакханалия: открыли все тюрьмы, выпустив уголовных, громили и жгли полицейские участки, сожгли Окружной суд; разграбили пекарни, лабазы, сожгли павильон Сенного рынка, обобрав предварительно продукты, разгромили хлебные лавки Филиппова, обобрали Гостиный двор и крупные магазины. На «Невском буяне», где хранились большие запасы спирта, толпа выкатывала бочки, часть их разбивалась, пили на месте, дрались, уносили с собой, в диком, озверелом состоянии ходили процессиями по городу и пели марсельезу, провозглашая: «долой войну — без аннексий и контрибуций» (слова «без аннексий и контрибуций» употреблял Керенский в своих речах), не понимая вовсе значения этих слов.

Все царские министры и высшие сановники Временным правительством были посажены в Петропавловскую крепость, заняв там комнаты выпущенных политических. Щегловитов, Протопопов и Сухомлинов попали под особый строгий режим.

Когда первый угар прошел и в городе стало сравнительно тише, Совдеп потребовал устройства торжественных похорон «товарищей, павших на поле брани в защиту революции», т. е. подобранных на улицах людей, убитых при взаимной перестрелке в первые два дня переворота. Из мертвецких камер несколько десятков трупов уложили в красные гробы и с пением марсельезы и революционных песен торжественно носили по городу, направляясь к Марсовому полю, где была устроена братская могила. В этом хаосе никто не разбирался, кто в действительности были эти трупы: рабочие ли, случайно ли попавшие в толпу мирные обыватели или даже оборонявшие полицейские; злые языки говорили, что в одном гробу лежал китаец, в другом — баба-нищенка. На торжество Совдеп прибыл в полном сборе с Чхеидзе во главе; Временное правительство также было здесь: Милюков, Керенский и многие «оратели» из Совдепа говорили речи.

Над братской могилой (конечно, без крестов) предполагалось впоследствии воздвигнуть грандиозный памятник из красного гранита в честь погибших революционеров, и самое Марсовое поле переименовать в «Площадь революции». Розово-красный гранитный забор, построенный Царем возле Зимнего дворца для ограждения там детского сада, был варварски изломан, дабы иметь материал для памятника Революции. Но еще в 1922 году груда наломанного камня лежала без употребления возле Зимнего дворца.

В апреле стали прибывать из заграницы эмигранты-революционеры: князь Кропоткин — глубокий старец — патриарх революции, журналист Бурцев, Максим Горький, Боголюбов, Савинков, Вера Засулич, старуха Брешко-Брешковская, и наконец, через Финляндию сам «маэстро» Ленин, пропущенный через Германию в запломбированном поезде. Он привез с собой целый поезд инородцев: тут были Лейба Бронштейн, Ицка Апфельбаум, Нахамкес, Свердлов, Буш, Каменев (Штейн), Радек, Урицкий и масса других, менее известных. Ленин с товарищами захватил дворец балерины Кшесинской и с балкона повел агитацию против Временного правительства, проповедуя большевизм, коммуну и классовую войну буржуазии. Возле дворца весь день стояла толпа солдат и всякого сброда, слушая его речи и щелкая семечки. Чуб на лбу, шапка на затылок, папироса в зубах или сплевывание шелухи семечек были необходимыми признаками бравого, отчаянного большевика; при этом считалось необходимым за каждым словом в разговоре произносить трехэтажное матерное ругательство.

Нахлынувшие из Кронштадта матросы становились во главе грабительских шаек и удивляли народ своей отчаянной дерзостью, жестокостью и нахальством. Это были матросы из разряда штрафованных, из дисциплинарного батальона, выпущенные из тюрем; вообще из преступного элемента, пришедшие из запаса. Матросов настоящих, бравых, лихих, прошедших школу парусных дальних плаваний здесь не было, так как они были теперь на судах боцманами и оставались на кораблях. Они рассыпались по всей стране, являясь комиссарами городских и уездных чрезвычаек. Изображая из себя отчаянных моряков (и воды-то порядочной не видали, кроме «Маркизовой лужи»), они бродили по улицам — фуражка на затылок, чуб на лбу с добрую копну, руки в карманах штанов с широчайшим «клеш», болтавшимся, как юбка, с голой шеей и грудью декольте, в полупьяном виде, — они напоминали собой скорее подгулявшую уличную проститутку, чем моряка. Встречая на улице этих отвратительных альфонсов, я не мог удержаться, чтобы не плюнуть, и с омерзением отворачивался в сторону. Известен факт, что эти грязные «герои» были в большой моде у тогдашних революционных психопаток, и даже интеллигенток, и имели по несколько любовниц. Барышни из общества выходили за них замуж.

После митинга на линкоре «Полтава». Кронштадт, март 1917 г.

Временное правительство объявило союзным посланникам, что оно будет продолжать войну до полной победы. Но солдатские комитеты на фронте с этим не считались. Выносились резолюции об отказе наступать. Тогда же на фронтах составлялись самочинные перемирия и «братания» с немецкими частями. Начались дезертирство и развал армии. Главковерх армии генерал Духонин доносил в Петроград о создавшихся на фронте условиях. На фронт поскакал Керенский, говорил трепучие речи, понуждая солдат к наступлению, но результат вышел печальный, и войну пришлось считать прекратившейся.

А Ленин с балкона Кшесинской ежедневно в течение трех летних месяцев продолжал своими речами побуждать народ свергнуть Временное правительство, заключить мир с немцами и объявить всеобщую войну буржуазии, отнять от собственников земли, дома, фабрики, заводы и всякое имущество, т. е. «грабить награбленное, созданное трудом рабочих, т. е. вашим». Под влиянием этих речей в мае на площади Мариинского дворца собрался многолюдный митинг с гвардейским экипажем во главе и двинулся с оружием на дворец, требуя смены двух министров, стоявших за продолжение войны, — военного Гучкова и иностранных дел Милюкова. Оба министра сложили свои портфели.

Спустя несколько дней огромная толпа взбунтовавшихся солдат, рабочих, требовавших окончания войны и свержения «кадетского буржуазного» правительства, двинулась по Невскому. Навстречу им вышла из городской думы бывшая там на митинге партия интеллигентов во главе с кадетом Шингаревым. Обе партии с соответствующими флагами встретились против Гостиного двора, началась стрельба; было несколько убитых и раненых. На помощь кадетам явились казаки и рассеяли толпу.

На нашем снарядном заводе работы еще продолжались, хотя очень вяло. На Ревельском заводе работы по постройке судов и миноносцев производились без задержки. Таганрогский завод строился, и на мне по-прежнему лежали заботы о материалах.

По распоряжению Временного правительства комендант Петрограда приступил к ликвидированию Ленинских митингов, и утром 5 июля двинул один гвардейский полк с несколькими пушками на площадь за Троицким мостом для занятия дворца Кшесинской и ареста самого Ленина, равно и для обстрела Петропавловской крепости, которая была занята кронштадтскими матросами, защитниками Ленина. После нескольких выстрелов дворец Кшесинской сдался, но сам Ленин еще накануне, ночью, скрылся в крепости у матросов и на миноноске был отправлен в Кронштадт, оттуда для большей безопасности перебрался на финский берег, в форт Ино.