Закон Тайга - Эльмира Нетесова

— Ты? Приехал? - В глазах удивление и боль: неужто въявь'.' Не обманул! И больше не уедет?

—  Райка? Да ты что?

А девка повисла на шее. Вся в поту, в соломе, в навозе. Смех и слезы с губ рвутся. Того и гляди раздавит в объятиях жениха, не успевшего стать мужем. Хорошо, что, на счастье, мужик из дома выглянул:

—  Райка! Ты кого там в ограде поймала? Аль опять какой кобель заблудился? Дай вилами... Ой! Никак мужик! Где ты его нашла? - удивленный, тот раскрыл рот.

— Сам приехал. Ко мне! В мужья! Навек! - зарделась девка, отступив на время из приличия от суженого.

— Дай-кось мне разглядеть ентова храбреца! - подошел дед и, дохнув в лицо сивухой, расцеловал, не спросясь. - Соколик наш! Милай! Где ж так долго блукал? Еле дождались, родимый!

А через день, пропив Райку заезжему, бесхитростные селя­не так и не успели иль не решились спросить: где будут жить молодые, и кто он, жених?

Да и какая разница - кто он? Иль не видно? Мужик! Зна­чит, повезло девке. Ей виднее, с кем судьбу связать.

И зажила в деревушке новая семья. При старике отце. Уст­роился зять на пасеку. Пчелы его признали. И работа по душе пришлась. Люди вскоре зауважали приезжего. Своим признали. Словно родился и вырос он тут. Средь них - в лесу.

Всего-то и недоразумений было в доме, что однажды Райку побил. Чтобы заварку чая по второму разу кипятком не залива­ла и не подавала на стол. А только - первак, настоящий чай. Ибо иное пить - западло, за помои, считалось даже в зоне. Таким даже лидеры брезговали.

Райка это вмиг усвоила. Да и как иначе? Кулаки у мужа были крепкими. Повторять трепку не хотелось. К тому же запомнила, что на вечерах чайные помои никто не пьет. По чаю о хозяевах судят. А он должен быть как поцелуй - крепкий, сладкий, горячий. Так сказал муж, так уже считала баба.

Вскоре решил Скоморох вместе с тестем дом с колен на ноги поднять. Всю весну и лето, каждое бревно перебрав и про­верив, осмолили. Обкурили от клещей. Стены перебрали. Даже венцы заменили. Углубили подвалы, расширили их. И к осени дом вырос. Настоящий пятистенок. С кухней, прихожей, тремя комнатами. Светлыми и теплыми. С глазастыми окнами, рус­ской печкой и с лежанкой для старика. При нем сарай, полный живности. Да колодезь со студеной чистой водой.

Все село помогало семье. Работали с утра до ночи. А осенью бабы помогли обмазать и побелить дом, который, подбоченясь, встал средь других. Всем на зависть и удивление.

Скоморох, соскучившийся по делу, все что-то мастерил. И никто из селян никогда в жизни никому не поверил бы, что совсем недавно был мужик в заключении, а до того был лихим фартовым, законником. Здесь его звали человеком.

...Тимка, вернувшись из тайги, глазам не поверил. Вошел в дом, а там на диване - старик канает. Дарьин брат. Приехал. Несмотря на Тимкино письмо. Уже месяц как приморился здесь. В кочегарах, при Дарье устроился.

Тимофей на Дарью прикрикнул. Почему, не спросив его дозволения, впустила в дом постороннего? И ничего не сооб­щила ему?

Дарья виновато голову опустила. Не перечила, не отбрехи­валась. Ходила бочком, тихо, чтобы не злить мужа.

—  Ты чего приперся? Иль на письмо мое хрен забил? Не для тебя оно послано было? Кто звал сюда? - побагровел Тим­ка, усевшись напротив.

— Дашка позвала...

Тимка вспыхнул. К жене подскочил с кулаками.

—   Остынь, Тимоша. Не серчай. Как же, не чуя родства, жить на свете? Прощать надо уметь. Без того люди звереют. И тебя я простила. И дед Притыкин забыл твое. Прощай, и жить станет светлее. А что не спросив тебя брата приняла, прости. Но ведь и он не зверь - в хате одиноко помирать. Пусть и ему теплее будет. А нас он не объест. Работает, мне помогает. Од­ной, сам знаешь, тяжело управляться в бане. А тут - свой. Я простила его. И ты - забудь, - просила Дарья, обхватив Тим­кину шею.

Тимофей головой покачал:

— Эх, бабы! Глянь на вас - слабые. А сильней нас, мужиков! Видно, потому, что больное забывать умеете. Зла не помните. Души ваши светлы от того, что чужое горе понимаете и помогаете выдюжить его и выстоять в беде даже мужикам. Куда нам, сильным, без вас, слабых? Ведь за счет вас - мы сильны... И ты, моя бабонька! Добрее тебя в свете нет. Не плачь! Я не зверь... Спасибо, что такая ты у меня. Простила и ладно. Тебе видней, - разомлел он, обласканный.

Но с родственником за стол не сел. Не обмыл его приезд. И не замечал. Тот, поняв, на глаза не лез. Да и к чему? Жил неза­метно. Тимофею и без него забот хватало.

В эту осень, к концу путины, освободился и Цыбуля.

На второй день после возвращения в село выдали ему доку­менты. Узнав о том, Угорь тут же отпросился на деляну к фар­товым. И ушел в тайгу заготавливать лес.

К Тимофею он так и не привык. Не захотел в паре с ним работать. Сказал, что не хочет подставлять шею под всякую зве­рюгу. Да еще вкалывать под таким бугром, как Тимка, который в отколе. С таким дышать-то рядом - западло. Он на бабу чер­толомит. А ему, Угрю, по кайфу - на общак. Фартовым иной доли нет...

Тимка не удивился и не обиделся. И когда Ефремов сказал ему, что работать отныне придется в одиночестве, Тимофей даже вздохнул свободнее. Так оно и самому лучше...

А Цыбуля перед отъездом зашел проститься. Единственный из всех спасибо за все сказал. И показал в ответ на немой воп­рос письмо от Скомороха:

«Приезжай, кент. Теперь, когда я хожу по селу в человеках и люди не тычут пальцами в меня, а мусора и не объявляются в нашу глушь, колюсь тебе по задницу, задышал я кайфово! И сам запамятовал про фарт. Оказалось, можно и без него! И ни­чего, знаешь, лафово! В мужиках канать спокойно. Ни кентов. ни мусоров рядом! А на прожитье своими руками зарабатываю. И хаваю, не боясь, что кто-то мой положняк заберет себе.

Поначалу заставлял себя вкалывать. А теперь привык. Это жизнью моей стало, судьбой. Бесхитростно и спокойно жить, оказывается, это и есть счастье. Это то, чего мы не видели и не понимали.

Да и нельзя иначе! Когда вокруг тебя вкалывают все, даже детвора и старики, сачковать не сможешь. Не нужен бугор и бригадир, без понту мусора. Есть свое - семья, дом, о которых надо заботиться всегда и без примуса.

Я и вкалываю. За прошлое наверстываю. Да так, что спина горит. А дел не убавляется. Потому что теперь у меня семья и я нужен ей. Я им родным стал. Самым главным в доме. Хозяином. И меня никто не спросил о прошлом. Важно, кто я сегодня. А раз назвали человеком, значит, не пропащий вовсе, не хуже других.

И еще. Баба меня любит. Не только ночами. Дитё хочет. От меня. Нашего. Выходит, поверила, что навсегда мы с нею. Нет, Цыбуля, ни одна клевая с женой не сравнится. Она - своя. Не за бабки на ночь. Она мне дороже всех кентов, бугров и «малин». Она мне, как самый большой и по­следний навар, самой фортуной подарена. Теперь до конца, до смерти - нет ее дороже.

Поди, скалишься над письмом теперь? Мол, захомутали, как фраера? А я жалею об упущенном, что не случилось этого рань­ше. Ведь вот уж пацаны в селе меня дядей Егором зовут. Зна­чит, годы уже немалые. А уважение я только теперь получил, когда и рыло, и душа, как пенек, мохом обросли. И тепла не так уж много в запасе.

Правда, тесть меня зовет сыном. Враз признал. А ведь я того в жизни не слышал. Ни от кого. Ничего, кроме матюгов. Не верил, что оттаю, оживу, привыкну. Оказалось, к добру и привыкать не надо. Оно живет в нас. Внутрях. Только глубоко упряталось. Но сколупни заскорузлую корку зла, и под ней най­дется все, что есть у обычных людей, - добро и сострадание, прощение и даже нежность. Их у нас даже больше, потому что не растрачены, хранились годами.

Возникай, кент! И не стопорись. Тут есть девки,'какие су­меют полюбить тебя больше жизни. И не спросят о прошлом. А коль сам ботнешь, поймут и признают своим, что не испугался довериться. За эту веру чистую сторицей взамен возьмешь. И не пожалеешь никогда, что променял «закон - тайга» на судьбу простую.

Жизнь одна, кент. Ее не так уж много нам осталось. И ре­шиться на мое - труднее, чем опять вернуться в «малину». Там все привычно: яфзнь - игра. Но выигрыш берет смерть. Она никого не отпустила помирать на воле. А я надул ее. Слинял из-под носа. Я вытащил свой козырь и не отдам его никогда, никому. Я выиграл! Впервые и навсегда. А ты - решайся...

Знаешь, как зовется уже и моя деревенька? Свободное! Я жду тебя - в ней!

И еще. Тимофею от меня привет передай, коль жив он. Ему я судьбою своей обязан. За все. За то, что пусть под примусом, но заставил вкалывать. Слепил из меня вчерашнего - нынеш­нее мое. И, не потребовав навара, подарил жизнь...»

Цыбуля уехал ранним утром первым поездом.

Далеко впереди, над лохматыми сопками всходило солнце. Там начинался новый день.

Поезд набирал скорость. Торопливо убегали из темноты ва­гоны. Вот и все. Последний загорелся, засветился в лучах. За сизым туманом в предрассветных сумерках скрылось из виду Трудовое...

Часть третья. Сучьи дети.

Глава 1