Ветер в лицо - Николай Руденко

Горлица, заметив присутствие человека, тряхнула крыльями, поднялась в небо и исчезла за одиноким дубом, что стоял в степи, задумчивый, крепкий, как сказочный витязь на распутье. И сразу же серый мраморный обелиск стал холодным, неуютным, мертвым... Федору стало жутко от гнетущего одиночества, он с радостью заметил, что по степной дороге в город бежит грузовая автомашина. Вот она вырастает в размерах, приближается... Надо остановить ее, вернуться домой. Но куда — «домой»? Где теперь твой дом?

И вдруг он вспомнил — Сотник сегодня в пять вечера должен был уехать... Уедет или нет? Ведь он уедет только в том случае, если Валентина ничего ему не сказала. А если сказала — он, безусловно, задержится на несколько дней, а потом... Даже подумать страшно, что будет потом.

Да, да, очень важно — сказала или нет? Но Федор может об этом узнать, ничего не спрашивая у Валентины. Надо сейчас же поехать на вокзал. Федор увидит Сотника, обязательно увидит, если он действительно уезжает...

Поднял руку, машина остановилась.

— Куда вам? — Спросил незнакомый шофер.

— До вокзала.

— Садитесь в кабину.

Через полчаса, глядя на большой циферблат электронных часов, висящих на углу вокзала, под самой крышей, Федор бежал по перрону, натыкаясь на встречных пассажиров. Вот и пятый вагон. Федор вздохнул, замедлил шаг, невольно приложил ладонь к груди — снова закололо в сердце. И тут он увидел в окошке вагона худое, серое, с двумя глубокими морщинами на высоком лбу лицо Виктора. Глаза у него красные от бессонницы, весь вид такой, будто его несколько месяцев трясла нещадная лихорадка.

«Не знает» — с облегчением подумал Федор, отходя от вагона, чтобы Сотник его не заметил. Но облегчение было минутным. Опять вина перед другом заговорила полным голосом, снова двинулся в груди колючий еж проснувшейся совести. Нет, так дальше жить нельзя! Надо резать по живому. Раз и навсегда. Хватит с него молчаливой, одинокой муки. Он должен, наконец, стать человеком, а не перекати...

Федор подбегает к окну вагона, кричит:

— Виктор! Я должен тебе рассказать... Ты не должен уезжать!

У него такое ощущение, как бывает только во сне: кричишь, а голоса нет.

Сотник смотрит куда-то в пространство, через голову Федора, будто не видит его и не слышит. Затем глухо говорит:

— Я все знаю. Ты опоздал, Федор... На восемь лет опоздал.

Круто поворачивается, отходит от окошка и исчезает за перегородкой купе. Федор стоит на перроне, ссутулившийся, беспомощный, не испытывая никакого облегчения от того, что он теперь вполне освободился от тайны, его угнетающей, мешающей жить. Может, только сейчас и начинается для него настоящая казнь?.. В ушах звенит, как звенело когда-то на фронте, когда его стальную каску осыпал мелкими камнями недалекий взрыв снаряда... Но почему же Виктор уезжает? Почему?.. Значит, Валентина решила... Нет, этого не может быть! Неужели Федор вместо тяжкой кары получит вдруг не ворованное, а настоящее, добровольно узаконенное счастье?..

На тоненькой и ненадежной струне, как на осенней степной паутине, в его сердце зазвучала надежда.

48

Лиза вбежала на Верину половину возбужденная, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Во всем ее облике просвечивало тревожное нетерпение. Вера, что как раз мыла пол, бросила влажную тряпку и, держа грязные руки подальше от короткого ситцевого халатика, который крепко стягивал ее в талии, молча повернулась к сестре. Она сразу поняла — случилось что-то чрезвычайное. Иначе Лиза не позволила бы себе переступить ее порог.

— Вера, мне надо...

Лиза как-то сразу вроде увяла, румянец растаял на ее щеках, решительность, с которой она начала разговор, исчезла.

— Ну, говори... Что тебе надо?

Лиза опустилась в кресло. Вера заметила в Лизиных ушах маленькие дешевые сережки. «Ага, заговорила и в ней женская природа!.. Нет, сестричка, от этого никуда не спрячешься. Может, именно от этого и все наши беды...»

— Домывай пол, — переведя дыхание, сказала Лиза. — Потом скажу...

Вера наскоро вытерла влажной тряпкой пол, тряпку выкрутил над ведром. Затем вынесла ведро в сени, помыла руки, вернулась в комнату. Привычными движениями расчесав волнистые волосы и слегка припудрив лицо, села на диване, поджав под себя ноги.

— Я слушаю.

А Лиза все еще не решалась заговорить. Затем покраснев, робко спросила:

— Где живет эта врач?..

Вера круто повернула к ней золотистую голову, бронзовые брови дрогнули.

— Какая?

— Та, что в прошлом году к тебе приходила... Ну, понимаешь... Мне надо.

Если бы Лиза сказала, что кто-то воскрес из мертвых и она это сама видела, Вера так не удивилась бы, как ее вопросу о враче. Вера смотрела на сестру озадаченно и почти испуганно. Неизвестно зачем одернула на коленях полу серого ситцевого халата, затем разогнула босые ноги, опустила их на сырой пол. Пальцы ног блеснули оранжевыми следами старого педикюра, уже, видимо, с полмесяца не возобновлявшегося.

— Как же это?.. Кто?.. Лизка!..

В ее вопросе прозвучало столько неподдельной тревоги и сожаления, что Лиза снова покраснела. Ответила сдержанно, холодновато:

— Не спрашивай ничего. Не скажу. Дай адрес, если твоя милость.

А Вера действительно была глубоко обеспокоена неприятностью, которая случилась с сестрой. Прислушавшись к звону в груди, подумала: «Странно. Переживаю, как будто это мое собственное горе. И ни капли радости, что и Лиза теперь не святая». На этот раз в ее тревоге за судьбу сестры было что-то материнское. Хоть они и ровесницы, близнецы, но Вера имела значительно больше женского опыта, чем Лиза, и поэтому чувствовала себя старше ее, а сестру еще недавно считала желторотой девчонкой. Сейчас ей было грустно и жалко, что Лиза потеряла ту девичью неприкосновенность и чистоту, к которой Вера относилась раньше с насмешливым превосходством, с холодным презрением. Как бы после этого ни сложилась ее жизнь, но что-то было не так, как надо, — меньше святости, меньше чистоты. Кто же он?.. Может, он и не откажется от нее, может, все будет хорошо?.. Но зачем тогда врач?..

Вера склонилась к Лизе, взяла ее за плечи, притянула к себе.

— Признайся.

Лиза сердито отбросила ее руки, гордо встряхнула головой:

— Нельзя сказать?.. Не надо. Найду сама.

Встала, пошла к выходу. Вера метнулась за ней, стала в дверях, раскинула руки, загородила ей дорогу.

— Подожди! Сядь... Я ничего не буду спрашивать.

Лиза села на диван, косясь на сестру. Округлые шарики сережек из дутого золота едва поблескивали из-под пушистой, легонькой спиральки, упавшей на ухо с разрыхленных волос. Она была красивой и в своей напряженной грусти.

Вера подошла к ней, села рядом.

— Я не могу дать адрес. И если бы даже дала, она тебя не примет. И потом... — Вера печально прищурилась. — Это дорого стоит. Особенно для здоровья. Зачем тебе?.. Разве он отказывается от брака? Не хочет?..

— А может, я не хочу?.. Оставь. Не надо спрашивать.

После некоторых колебаний Вера сказала:

— Ну, вот что... Пойдем вместе. Это не так просто. Мне она доверяет.

— Ты меня познакомишь и выйдешь. Хорошо?

— Ладно.

Через полчаса сестры входили в затененный угол улицы. Большие красноликие яблоки, как загоревшие на первом солнце бритые головки младенцев, приветливо выглядывали из широких проемов деревянного лестничного забора. Вера подошла к зеленой калитке, вложила руки в широкую проволочную петлю, свисающую над забором, с силой трижды дернула. За забором, у кирпичного дома под зеленой жестяной крышей, что-то глухо застучало, потом послышался пронзительный собачий лай. Куры во дворе с пугливым криком бросились врассыпную. С неприятным скрежетом волоча по привязанной между яблонями проволоке тяжелую железную цепь, к калитке широкими прыжками побежал высокий сильный пес с рыжей шерстью. Проволока глухо звякнула, цепь натянулась, пес затоптался на задних лапах, захлебываясь от дикой ярости, задыхаясь от ошейника, врезавшегося в его рыжее горло.

От всего — от зеленой калитки, от старого дома под яблонями, от допотопной проволочной колотушки и, особенно, от этого рыжего цепного пса — на Лизу повеяло чем-то чужим, незнакомым, давним-давним и очень страшным.

В голове Лизы мелькнуло: «Скорее, скорее отсюда!»

Она едва слышно произнесла:

— Пойдем домой... Я передумала.

— Как же так? — Беспокойно спросила Вера.

Лицо ее было бледно, — видно, волновалась не на шутку. Лизе стало ее жалко, она призналась:

— Я не для себя... Не волнуйся. Со мной такого не случится.

Вера аж подпрыгнула от радости:

— Правда?! Ну, разве так можно?.. Ой, Лизка!

Сжала Лизу в объятиях, радостно, искренне поцеловала ее в потный от нервного напряжения лоб. Вера была рада, что Лиза избежала той тернистой, запутанной тропы, по которой она недавно ходила сама.

Между тем Лида и ждала, и боялась прихода подруги.

Это она уговорила ее найти врача, а теперь сама ругала себя за это. Лида не знала, что ей делать, не знала, что хорошо, а что плохо... Под сердцем билась, трепетала новая жизнь, и каждый удар вызывал на ее лице то радостную улыбку, то болезненные слезы. Лицо ее побледнело, глаза остро поблескивали, маленькие смуглые кулачки сжимались до боли в пальцах. Она еще недавно радовалась тому, что кончается ее вдовья жизнь, что у нее есть муж, красивый, умный, сильный, и ей не придется быть одинокой. Она мечтала свить, наконец, свое гнездо, встречать мужа с работы, готовить ему вкусные обеды, вышивать рубашки, гладить носовые платки, костюмы, белье! Как она любила этого человека!..