ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

— Ein Schlag «kasch»![42] — говорил он, грустно покачивая головой, — s’ist wohl etwas wenig fur einen erwachsenen Mann!.. Дескать, для взрослого мужчины маловат один черпачок каши. Немцы выражались образно: айн шлаг кашш! То есть один удар черпака с кашей! Раздатчики этой каши были русские, действительно «ударявшие» черпаком по миске... Впрочем, точно так же орудовали и раздатчики-немцы, действовавшие под контролем русской администрации.

Еще один уникальный специалист был загублен, можно сказать, на глазах Рональда Вальдека в зиму 1947 года: рабочий-сварщик по фамилии Наглер. Рональду не случалось встречать среди мастеров высшей квалификации столь кроткого, безответного человека. В дни, когда Рональд знакомился с цехами Авторемонтного завода, он подошел к сварочному отделению и обратил внимание на быструю точную работу Наглера.

— Вы давно в плену? — спросил он сварщика.

Тот с усилием разогнулся, сдвинул повыше очки-консервы... Из-под них глянули на свет божий невинные, как у младенца, светло-голубые очи, с теми красноватыми, утомленными веками, памятными нам по гумилевскому пророческому стихотворению «Рабочий». Только вместо раскаленного горна здесь шипела струя автогена и плавился металл автомобильного крюка, привариваемого к задку трофейного «виллиса»…

Разглядев незнакомого человека в пиджаке (переводчику рекомендовали носить пиджак в дни, когда его услуги требовались высшему начальству и можно было предстать перед лицом приезжим, коему было необязательно знать, что в Кобрине пользуются услугами заключенного переводчика), сварщик с солдатской торопливостью стал по стойке «Stillgestanden!» (смирно!) и пояснил, что пленен «in Stalingrad, Ende 1942»[43].

— А что вы делали в мирное время? Ведь вы опытный мастер!

— Я всегда фарил шелезо, г-н долметшер![44] При господине Брюнинге я рапотал на большом зафоде и фарил шелезо. При господине Папене я тоше фарил шелезо. И при фюрере я фарил шелезо на военном зафоде. Потом меня фзяли в армия, в походная мастерская, и там я фарил шелезо. И в Сталинград я тоше фарил шелезо. И теперь в плену я опять фарю шелезо. Это — фсе!

Наглеру поручали самые сложные, самые ответственные сварочные операции. Он с одинаковым успехом умел сварить почти без следа на металле швейную иглу и стальную мостовую конструкцию. А загубила его нормировщица, Мария Прокофьевна, пожилая, мужеподобная латышка с дурным характером. То ли она вообще ненавидела людей, то ли ее бесила безответность Наглера, то ли ставила себе в заслугу повышение производительности подневольного труда, но с каждым новым недельным нарядом она повышала Наглеру производственную норму.

Еще недавно он варил по 60 деталей в смену, оставляя позади остальных мастеров. Однако Мария Прокофьевна повысила ему норму до 90 деталей, а позднее довела до 130. Бедный труженик пропускал обеды, обливался потом, но... молчал и «фарил шелезо». Тогда ведьма выставила ему норму 160 деталей.

Дня три он кое-как тянул из последних сил и — надорвался. В голодном обмороке упал около своего аппарата и умер в бараке в ту же ночь. Цех в течение двух или трех недель не мог оправиться от этого удара — вместо Наглера работали шесть человек и не управлялись! Только тогда «натшальники» как будто чуть-чуть призадумались над режимом столь поощряемого «соцсоревнования». Сама Мария Прокофьевна — ведь и она была заключенной, как Рональд, хотя и принадлежала к аппарату управления — легко убедила «натшальников», что практика нормирования ничего общего с гибелью мастера не имеет! Впрочем, кое-кто все-таки догадался об истине и даже «взял этот факт на заметку», однако прямых и ощутимых последствий гибель Наглера не вызвала...

Тем временем немецкие инженеры конструкторского бюро разработали до конца проект всех цехов и всей технологии нового Авторемонтного завода, включая нужные пристройки к действующим цехам. Участникам этой разработки начальство выдало круглосуточные пропуска в рабочую зону. И бывали случаи, когда все пятеро — Рональд и четверо немцев-инженеров — вообще не возвращались в свои бараки на ночлег. Разумеется, они не все 24 часа корпели над проектированием, а просто пользовались тишиной, безлюдьем и «безначальем» в ночные часы...

Будь тогда в стенах конструкторского бюро вмонтирован современный магнитофон, — сколько человековедческого материала запечатлел бы он из бесед, рассказов и споров, звучавших там в поздние вечерние часы! Тут отчетливо выявлялись черты национальные, социальные и чисто индивидуальные, психологические, попади такая запись непредвзятому и заинтересованному слушателю!..

Вот какие вопросы, к примеру, задавали собеседники Рональду Вальдеку:

— Позвольте осведомиться (это голос Зигмунда Фосса), чем вы склонны объяснить полное исчезновение из российской жизни такого феномена, как русская красавица? Мы, люди Запада, привыкли ассоциировать со словом Руссланд прежде всего ваших прекрасных, благородных, породистых женщин! Ни одна нация не могла в этом спорить с русской. Для нас слова «ди руссише фрау» было эталоном аристократизма и обаяния. Каждый жест, каждая черточка этих женщин дышали красотою, благородством, нежностью и какой-то роковой жертвенностью... Чем объясняете вы исчезновение этого обаятельного и тонкого образа из реальной жизни сегодняшней России?

(Не стану приводить здесь ответов Рональда, старавшегося все-таки придерживаться идеологически выдержанных разъяснений, насчет уравнения женщины в социальных правах, паритета с мужчиной, выхода на общественную сцену и т.д.).

Фишер, Бог и Шмидт, вопреки разъяснениям Рональда, дружно присоединялись к Фоссу: мол, к идеалу «вечной женственности» ближе всего подходит образы Анны Карениной, тургеневских девушек, роковой красавицы Настасьи Филипповны у Достоевского... Ваша революция, мол, превратила этих женщин в двугорбых верблюдов, тяжко нагруженных заботами семейными и производственными.. .

Эрнст Фишер осведомляется: «г-н Вальдек, кого из немецких классиков более других знают и любят в России?» Ответ Рональда гласил, что властителем дум русской молодежи, посещавшей театры в XIX веке, бывал во времена романтизма Фридрих Шиллер, его «Разбойники» и «Коварство и любовь», до сих пор любимая публикой. Генрих Гейне в России ценим более всего как лирик, автор «Книги песен», Гете — слишком труден для адекватного перевода и далек по времени. Его великий «Фауст» стал, к сожалению, доступен нашей широкой публике лишь в оперном либретто, где пьяный и толстый студент Зибель превращается в сентиментального обожателя...

Фишер и Фосс вместе дружно возражают против идентификации Генриха Гейне с духом подлинной Германии. Хотя он был ученым острословом и знатоком немецкого фольклора, смотрел он на творчество немецкого народа все же несколько со стороны, как лицо чужеродное в Германии. И юмор его — чисто еврейский, а совсем не германский. Образцом юмора немецкого можно считать, например, Вильгельма Буша, но отнюдь не Гейне!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});