Особые приметы - Хуан Гойтисоло

— И что же он тебе рассказал?

— То же самое, что я потом увидела собственными глазами. Имя Долорес я в первый раз услышала от него.

— Он всегда был немножко влюблен в нее. Не говорил он об этом?

— Нет, но я и так догадалась. Он сказал, что она жизнерадостней тебя, энергичней и щедрее душой.

— Это верно.

— Я тогда не обратила внимания на его слова, но теперь начинаю думать, что он был прав… Будь она здесь, все было бы гораздо проще.

— Ты уверена?

— Такая женщина, как она, сразу бы поняла меня. — Сара опустилась на каменный выступ подоконника и загляделась на блестевшую, как металл, воду лагуны. — Альваро! У нас осталось всего каких-нибудь семь-восемь часов, а мы с тобой только и делаем, что рассуждаем. Почему бы нам не закатиться в один из твоих любимых баров?

— Пожалуйста, ничего не имею против.

— Я хочу выпить с тобой, чтобы ты снова стал нежным и ласковым… А потом мы оба напьемся вдрызг.

— Ты забыла, что мне надо вести машину.

— Чепуха. Если мы налетим на дерево, то, по крайней мере, умрем вместе.

Альваро сделал с полдюжины снимков павильона. Сара стояла неподвижно, в каком-то экстатическом оцепенении — цветок, опьяненный собственным ароматом. И, взглянув на нее, Альваро впервые за много месяцев ощутил желание включить в свой альбом человеческое лицо. Он уже установил объектив соразмерно разделявшему их расстоянию, но в тот момент, когда лицо Сары оказалось в кадре, им снова овладела неуверенность, он заколебался, не смея решиться. Тут солнце скрылось, а Сара повернулась спиной. Он медленно стал снимать камеру со штатива.

Тебе рассказывали об этом в детстве и в то время ты в это верил

колониальные власти издали декрет об освобождении рабов

прадед собрал своих негров на площади перед сахарным заводом и со слезами на глазах

ибо он их любил

объявил им что они свободны

несчастные и страдающие как все живые существа

они остались без защиты и опоры

брошенные на произвол судьбы

без хозяина

без господина

без покровителя

и услышав что им сказал прадед

они заплакали так же как он

ибо прадед был добр

никогда не прибегал к бичу

кормил их

защищал

и негры

эти грубые примитивные

дикари

по-своему

тоже его любили

но все это было ложью

и то что он их защищал

и то что кормил

и обоюдная любовь которая якобы связывала их

и горе при расставании

и речи

и слезы

теперь ты это знаешь

потому что ты порвал связь с угнетателями и стал свободен и пустился в плаванье на собственный страх и риск

говоря себе

благословен путь уведший меня от ваших путей

благословенно все что отдаляет меня от вас и приближает к париям

к проклятым

к неграм

да будут благословенны

мой разум

сердце

чутье

благодарение богу

бесконечное мое благодарение

во веки веков

Он знал уютный кабачок на берегу реки Баракоа и поехал по бульвару Санта-Фе к центральной автостраде. Серая пелена затянула небо, над морем волочились низкие черные тучи.

Они прослушали аллегро из концерта До мажор для двух труб Вивальди, лекцию о прививке детям оспы, старинный романс в исполнении Элены Бурке. Сара перевела стрелку искателя, зазвучал симфонический оркестр, и сразу же ворвалась другая волна, металлический голос объявил: «Говорит радиостанция Майами. Вы слушаете „Голос Соединенных Штатов Америки“». Последовала короткая пауза, после чего диктор патетически провозгласил: «Кубинки и кубинцы, час освобождения близок. Кровавая коммунистическая тирания красной марионетки Карибского моря…» Сара нажала на клавишу.

— Почему ты выключила?

— Это выше моих сил. Мне делается худо, когда я их слушаю.

— Они, наверно, будут передавать новости.

— Если они сбросят на нас ракеты, мы узнаем об этом и без радио.

Она опять положила голову к нему на плечо и, казалось, вновь отдалась течению своих мыслей. Автострада бежала вперед через лагуны, рассекая буйные зеленые заросли. В воздух взлетали стаи аур и кружили на одном месте, словно высматривая добычу. И от этого еще заметней становился еле уловимый запах тлена и смерти, которым был пронизан весь угрюмый пейзаж. Они проехали мост и свернули к морю. От перекрестка до Баракоа было меньше километра, и Альваро повел машину по обсаженной деревьями дороге к реке.

Кабачок стоял между рекой и дорогой. Отсюда открывалась широкая панорама рыбачьей пристани, с рядами баркасов и лодок. Когда они вошли, за столиками оживленно спорили, доказывая что-то друг другу, бойцы повстанческой армии. На стенах висели два плаката: «ТЕБЯ ПРИЗЫВАЕТ РОДИНА» и «РАЗГРОМИМ, КАК НА ПЛАЙЯ-ХИРОН», и поблекшая афиша: «ВЕЧЕР ОТДЫХА ПОД МУЗЫКУ ЛУЧШИХ ОРКЕСТРОВ КУБЫ». Взявшись за руки, они пробрались через зал и вышли на террасу. Метрах в ста от них плыла к понтонному причалу рыбачья лодка. Один рыбак сидел на веслах, другой возился с неводом, вытаскивая из ячеек сети застрявших рыбешек. Против света был виден лишь темный силуэт. Очистив невод, рыбак снова закидывал его, и сеть тихо погружалась в воду, раскрываясь подобно куполу парашюта.

— Пойду узнаю, можно ли тут перекусить.

Повар сказал, что есть анчоусы и жареная султанка. Альваро заказал две порции рыбы и два стакана рома с содовой и льдом. Сара подошла к музыкальному автомату выбрать пластинки. Альваро последовал за ней. Они отобрали «Угольщика», «Апельсин», «Лукаса», «Лучше всего» и весь репертуар Бенни Морэ. Пока они решали, что поставить, один из бойцов остановился перед Альваро и сказал:

— Простите, пожалуйста. — Он осекся, смущенный собственной дерзостью. — Вы были третьего дня в Касабланке? Вдвоем?

— Да, — ответил Альваро. — А что такое?

— Я же говорю своим ребятам: я видел этих сеньоров… А вы, сеньорита, были в форме?

— Да, — подтвердила Сара. — У вас хорошая память.

— Я люблю смотреть на людей. — Парень стоял подбоченясь и улыбался. На вид ему было лет семнадцать, никак не больше; на смуглых щеках ни малейшего признака растительности. — Вы журналисты?

— Я фоторепортер.

— Вот хорошо. Когда будете посылать что-нибудь в газеты, не забудьте упомянуть, что мои товарищи — и я тоже, конечно, — все мы, если надо, пожертвуем собой и отдадим жизнь за революцию. Мы говорим только так: «Родина или смерть».

— Я обязательно про вас напишу. — Официант принес две порции «куба-либре». — Выпьете с нами?

— Большое спасибо, мы сейчас уезжаем.

— А безалкогольное у вас что-нибудь есть?

— Кока-кола, содовая и минеральная вода.

— Принесите бутылочку для товарища.

Тучи над рекой набухали дождем. Сара пила свой стакан, не отрывая взгляда от музыкального автомата. Паренек смущенно поглядывал в окно.

— А вы родом из Касабланки?

— Да. Но после событий на Плайя-Хирон я остался в армии. Позавчера первый раз получил отпуск — и то на пару часов. Служил с сентября без увольнительной.

— Американцы у вас здесь часто летают?

— Да вот сегодня утром прошли на бреющем шесть разведчиков. Разрешили бы по ним стрелять, мы б их сбили. Руки так и чесались.

— Вы хорошо сделали, что не тронули их.

— Житья от них нет, товарищ. Дня не проходит, чтоб не наведались. Летают, словно у себя дома.

— Если мы в нынешней передряге сумеем избежать войны, значит, наша взяла, — сказала Сара.

— Не знаю, — возразил паренек. — Сперва они потребовали убрать ракеты, и русские их убрали. Теперь они требуют, чтобы у нас не было самолетов, завтра они потребуют, чтобы у нас не было танков, и, когда мы все это выполним, они высадятся на Кубе без единого выстрела.

— Ваши товарищи думают так же, как вы?

— Все без исключения, сеньор.

Бойцы садились в грузовики; парнишку позвали.

— Сколько с нас троих? — Он потянулся за кошельком.

— Ни за что, — запротестовал Альваро. — Ведь это я вас угостил.

— Разрешите, я заплачу.

— Нет, нет. В другой раз вы угостите меня.

— В другой раз? — Парнишка покорился. Его товарищи уже распрощались и вышли. — Через неделю, — сказал он просто, — нас, может, не будет на свете.

Они сели за столик. Повар принес жареную рыбу, и Альваро заказал еще два коктейля. Рыбачья лодка подошла к причалу. Зеваки, облокотясь на балюстраду террасы, наблюдали за ее маневрами. Военные грузовики отъехали один за другим.

— Поговоришь с такими ребятами, и становится стыдно, — призналась Сара.

— Стыдно? Стыдно чего?

— Не знаю. Всего. Своих пустяковых трудностей и огорчений, своей прежней легкой жизни, стремления к роскоши… Хочется быть такой же чистой, как они.