Мы встретились в Раю - Евгений Козловский

Там, откуда доносился голос женцины, произошло легкое движение, бурление, визг ее: я же на минуточку только и опоздала! Товарищи! Това... и оборвался на полукрике, заглушенный неразборчивыми басами. Потом все смолкло. Остался ровный, чуть слышный шумок чутко слушающей толпы, ее дыхание, что ли. Поверх - дубль-номера, завершаемые фамилиями. Четыреста девяносто девять! Сидоров-Казюкас! Пятьсот!

Что с нею сделали? заволновался кто-то сзади: голос, человек, черт?.. Какой вы пугливый! обернулась Лена. Ничего не сделали. Сказали, наверное, что отметят после или что-нибудь еще. Успокоили... Арсений не ожидал от высокомерной Вильгельмовой, даже при всем ее христианстве, такой заинтересованности случайною, к ней не относящейся репликою, и ему стало жутко. Не по себе. Кого она уговаривает? Тише! шикнули на художницу сбоку. Номер пропустим!

Вильгельмова снова обернулась - презрительно - но не знала к кому, и презрение пропало даром. Это выглядело смешно. У меня есть стихотворение, встрял Арсений, но совсем шепотом, наклонившись к Лене, чтобы не вызвать нареканий сотолпников. По ассоциации вспомнилось. И не атеистическое, скорее наоборот. Можно, прочту? Погодите, ответила Вильгельмова, вроде бы вслушиваясь в номера, на деле же - преодолевая смущение после презрительного своего взгляда, не нашедшего адресата. Еще не скоро, успокоил Арсений. Еще и до шестой сотни не добрались. Так можно? и, не дожидаясь второго ответа, который обещал быть подобным первому, начал:

Я видел раз, как в зале ожиданья

Московского вокзала в Ленинграде

живые петербургские преданья:

калеки, алкаши, альфонсы, бляди

толпою, слишком красочной для были,

забившись в полуосвещенный угол,

свою товарку молча злобно били,

как только бьют в кино тряпичных кукол.

Она молчала, пьяная шалава,

лишь закрывала голову руками,

покуда милицейская облава

не застучала в зале сапогами...

Красненко! очень громко крикнул прямо над ухом у Арсения черт, стоящий позади. Крас-нен-ко! тот самый, судя по хриплому баритону, что интересовался судьбою Трайниной, номер триста двенадцатый. Шестьсот шесть! Векслер! Шестьсот семь!

Ленино предсказание не сбывалось: толпа почти не спадала. Отметившиеся почему-то не выбирались вовне: то ли непросто это было, то ли сознавая, что участвуют в некоем мистическом ритуале, смысл которого не в одних отметках. Слушайте дальше, суетливо произнес Арсений, боясь потерять инициативу:

Беззвучно, как от крестного знаменья,

мгновенно, как от криков петушиных,

растаяли, исчезли привиденья

в ночи и в зарешеченных машинах.

Потом, когда опасность миновала,

и шантрапа, свободная до срока,

повылезла, как мыши из подвала,

мне удалось услышать подоплеку:

ту женщину, попавшую на круг им,

ночная голь нещадно колотила

за то, что не пошла она с безруким,

которому пятерки не хватило...

Это на каком же вы вокзале блядей видели, что дороже пятерки стоят? поинтересовалась Лена. Старыми деньгами, отмахнулся Арсений. Не мешайте читать! Так и писали бы: полтины, не унималась хорошо осведомленная в предмете собеседница. Ладно, ответил Арсений. Полтины! Дальше слушайте:

которому полтины не хватило,

пусть будет по-вашему!

...за то, что быть добрей и чище надо,

что не смогла потрафить инвалиду,

что, отказав герою Сталинграда,

всему народу нанесла обиду.

Его тотчас утешила другая...

Но сколько было злобы и усердья,

жестокость и осмысленность какая

в расправе сей во имя милосердья!

Ну как, нравится?

Нет, не христианские это стихи. Талантливые, но не христианские. Циничные. Бога в них нету, Бога! И не держите меня, пожалуйста, за талию: во-первых, не место, во-вторых, - ничего не следует делать исподтишка. Семьсот одиннадцать! Долин! Семьсот двенадцать!

Незаметно когда толпа уменьшилась в размере, однако тесно оставалось по-прежнему. У коротышки голос совсем сел, зато длинному с погончиками не делалось ничего, звук, казалось, только крепчал: семьсот тридцать восемь! Данелия! Семьсот тридцать девять! Семьсот тридцать девять! Вычеркиваем. Семьсот сорок!

Ну, хорошо, а как вам вот это понравится? сказал Арсений, получивший за сегодня уже третий щелчок по носу, но не теряющий надежды покорить хоть кого-нибудь поэтическим своим гением, хоть Лену. Реквием для топора. Совсем небольшая поэма, и, на испуганный взгляд Вильгельмовой: скорее - цикл стихотворений. Можно? Эпиграф такой: прощай и помни обо мне. Гамлет. Это тень отца Гамлета говорит, в первом акте... Да, я оформляла Гамлета в Омске, в семьдесят четвертом. У меня там не было никакого Эльсинора, а...

Дикий женский взвизг раздался впереди, совсем неподалеку, и на его месте тут же образовалась пустота, куда Лену с Арсением и втянуло. Все произошло так быстро, что непонятно было: что? почему? произошло ли вообще. Но Арсений, начавший поэму, не желал отвлекаться, потому и продолжил, загнав тревогу и любопытство на самое дно души. Значит, так. Первая часть называется RECORDARE... Это в переводе с латыни что-то вроде ПОМНИТЕ.

Вс° про войну, про подвиги, про битвы...

А я хочу - чем дальше, тем острей

сложить заупокойную молитву

по не вернувшимся из лагерей...

Да что вы там смотрите? сам прервался Арсений, раздраженный пристальным и суетливым Лениным вниманием к чему-то внизу, под ногами. Мне кажется, мы на том месте... где эта... Трайнина... кричала. Смотрите, как скользко.

Арсений глянул вниз. Конечно, не видно ничего, да и тесно. Шаркнул ногою: вроде, действительно, скользко как-то. Хотел было опуститься на полусогнутых, мазнуть по асфальту пальцем, понюхать, рассмотреть поближе, но к горлу подступила брезгливая тошнота. Обыкновенное масло, Лена. Автомобильное. АС-8. Лужа масла, и ничего более. Вы уверены? Лена! Перестаньте гнать чернуху. Слушайте лучше дальше... Семьсот семьдесят один! Казанцев! Семьсот семьдесят два! На игру в лото похоже, заметила Лена. Кретинское лото. Лото в темноте. Так продолжать? еще раз спросил Арсений. А очередь не пропустим? Длинно там у вас? Успеем, сказал Арсений. И не волнуйтесь. Я вполуха слушаю. Если что - остановлюсь вовремя. Итак:

Вс° про войну, про подвиги, про битвы...

А я хочу - чем дальше, тем острей

сложить заупокойную молитву

по не вернувшимся из лагерей...

Глава двадцатая

РЕКВИЕМ ДЛЯ ТОПОРА

Прощай и помни обо мне.

В. Шекспир

206. RECORDARE

Вс° про войну, про подвиги, про битвы...

А я хочу - чем дальше, тем острей

сложить заупокойную молитву

по не вернувшимся из лагерей...

Ни от кого не принимаю иска

до той поры, как небо над Москвой

не треснет под громадой обелиска:

под черной вышкою сторожевой,

пока над вышкой той сторожевою

не вспыхнет пламя вечного огня.

Тогда о не пришедших с поля боя

найдется что сказать и у меня.

207. РАССКАЗ О СМЕРТИ ОТЦА

А дело было так: нас повели,

чуть рассвело, к назначенной делянке.

Снег был глубок, и мы едва брели,

а у меня от сбившейся портянки

вздувалась на больной ноге мозоль,

но думать о привале было глупо.

Вставало солнце. Снег блестел, как соль.

И даже вертухаевы тулупы

утрачивали признак белизны

на фоне снега. И тогда впервые

я ощутил дыхание весны

и осознал, что мы еще живые

и что на свете март. (А в сентябре

у нас с твоим отцом кончались сроки.)

Но ели были сумрачны и строги,

и солнце застревало в их коре.

Дошли до места. Старший на пеньке

уселся, гладя карабина ложе,

и закурил. А тот, что помоложе,

пошел по кругу со штыком в руке.

Он обходил делянку, аккуратно

концом штыка прочерчивая снег.

Кто за черту заступит! - всем понятно?

стреляю, полагая за побег,

заметил старший. Выругался кто-то.

Лукич наш - Ворошиловский стрелок,

добавил молодой. Начни работу!

Старались сделать норму, кто как мог,

косились на черту. И вдруг громада

сосны нависла над твоим отцом.

Я крикнул. Он увидел. Стал как вата

и прянул прочь. Через черту. Лицом

уткнулся в снег. Над дулом карабина

еще мгновенье веялся дымок.

Предупреждал: не бегать! Метко: в спину

напротив сердца. Даже не намок

бушлат от крови. Не успел. Сверкая

в закатных побагровевших лучах

стал кровью снег.

А звали вертухая,

запомни навсегда: Егор Слипчак.

208. AGNUS DEI

В родной стране СССР,

в Березовых Ключах,

живет седой пенсионер

Егор Лукич Слипчак.

Ах, жизнь привольна и легка:

и домик свой, и сад,

и куры есть у Слипчака.

Румян Лукич, усат.

Он утром раненько встает,

покормит лично кур,

яичко съест, чайку попьет,

устроит перекур

и после важных этих мер

присядет на стульчак

счастливый сей пенсионер

Егор Лукич Слипчак.

Не прячется ни от кого,

сам Бог себе и царь,

а сын в райкоме у него

четверьтый секретарь.