Вяземский - Вячеслав Бондаренко

В тот же день, буквально кипя от гнева, Вяземский сел за огромное письмо Александру Тургеневу, в котором послал уже окончательный текст «Русского бога» и описал свои петербургские мытарства: «Высокие государственные чины занялись этим делом, как государственною важностью, и куда доброжелатели мои ни совались, находили везде уже приготовленную оппозицию. Говорили, что меня должно принять в службу, но не туда, куда я прошусь; а я все на своем стоял… Что ни делайте, не берите меня за Дунай, а в каталогах и в биографических словарях все-таки имечко мое всплывет, когда имя моего отца и благодетеля Александра Христофоровича будет забыто, ибо, вероятно, Россия не воздвигнет никогда пантеона жандармам».

Вяземский писал это письмо в номере Демутова трактира. Время от времени перебрасывался словом с Пушкиным, который за туалетным столиком мрачно наводил блеск на ногти… Потом решили прогуляться. Вдвоем сели в лодку, пересекли под холодным ветром Неву, по которой шел мелкий лед, и отправились бродить по Петропавловской крепости. Был день Преполовения Пятидесятницы, по стенам крепости двигался крестный ход; друзья медленно шли вслед за ним… Много странного, и мрачного, и грозно-поэтического было в этой прогулке по каменным плитам старых бастионов. Был разговор, может быть, самый важный разговор Пушкина с Вяземским за всю историю их дружбы. Что делать дальше?.. В армию их, скорее всего, не пустят. Может быть, удастся вырваться в Париж? Или найти какую-нибудь другую нестыдную службу?.. Гуляя, они набрели на спиленные столбы от декабристских виселиц и взяли себе с этого места по пять сосновых щепок — по числу повешенных. Эти щепки Вяземский положил в особенный ящик с памятной заметкой — в знак того, что день 18 апреля был одним из важнейших в его жизни.

Вечером та же тема всплыла в разговоре между Пушкиным, Вяземским, Крыловым и Грибоедовым. Они собрались на третьем этаже Шепелевского дворца, в квартире Жуковского. Вяземский, мрачно веселясь, предложил отправиться в Париж вчетвером и там показываться публике за деньги, как жирафы или американские индейцы: не каждый день увидишь вместе сразу четырех русских литераторов!.. А потом написать совместные путевые заметки и продать их кому-нибудь в России — да хоть и Полевому… Париж светил им с Пушкиным в те дни обетованной землей. Не раз возникало желание рвануть во Францию без паспорта — просто спрятаться в трюме какого-нибудь парохода… И, словно дразня себя, они часто выбирались в Кронштадт на проводы каких-нибудь счастливцев-приятелей, ехавших за границу на воды или по казенной надобности.

Между тем 19 апреля Бенкендорф карандашом набросал текст ответа на полученные им прошения друзей. На другой день, 20-го, Вяземский распечатал официальный (и вполне предсказуемый) ответ. Писарская рука и внизу — уверенная генеральская подпись.

«Милостивый государь, князь Петр Андреевич,

вследствие доклада моего Государю Императору, об изъявленном мне вашим сиятельством желании содействовать в открывающейся против Оттоманской Порты войне, Его Императорское Величество, обратив особенно благосклонное Свое внимание на готовность вашу, милостивый государь, посвятить старания ваши службе Его, Высочайше повелеть мне изволил уведомить вас, что Он не может определить вас в действующей против турок армии по той причине, что отнюдь все места в оной заняты. Ежедневно являются желающие участвовать в сей войне и получают отказы. Но Его Величество не забудет вас, и коль скоро представится к тому возможность, Он употребит отличные ваши дарования для пользы Отечества.

С совершенным почтением и истинною преданностию, имею честь быть

вашего сиятельства

покорнейший слуга

А. Бенкендорф».

Последняя надежда рухнула. Пушкину отказали в точно таких же вежливых выражениях. 21 апреля он послал Бенкендорфу просьбу отпустить его во Францию — снова отказ… А Вяземский в этот день начал письмо жене — письмо, где за ленивым ерничаньем и беспечными столичными сплетнями крылся тяжкий мрак, охвативший его душу. Иногда этот мрак прорывается: то раздраженьем против Киселева, которого Вяземский считает трусом, то яростным выпадом против «действительной свиньи» Нессельроде. «Эх, да матушка Россия! — вздыхает князь. — Попечительная лапушка ее всегда лежит на тебе: бьет ли, ласкает, а все тут, никак не уйдешь от нее…»

Сам того не зная, Бенкендорф вдохновил Вяземского на создание одного из самых интересных его стихотворений — «Казалось мне: теперь служить могу…». Вчерне оно было написано уже 20-го, то есть в день получения официального письма. Возможно, сочинялись эти стихи на глазах у Пушкина, во всяком случае, он выправил четыре строки. 22 апреля Вяземский доработал финал, введя в него великолепное курсивное отнюдь — издевательский намек на «…отнюдь все места в оной заняты…» из письма Бенкендорфа.

Казалось мне: теперь служить могу,На здравый смысл, на честь настало времяИ без стыда несть можно службы бремя,Не гнув спины, ни совести в дугу.И сдуру стал просить я службы. — Дали?Да! черта с два! Бог даст, мне отвечали.Обчелся я — знать, не пришла пораДать ход уму и мненьям ненаемным.Вот так отнюдь нам, братцы, людям темнымНельзя судить о правилах двора.

Маленький шедевр. Именно потому что очень личный, целиком посвященный раздражению. Не эпиграмма, скорее поэтическая дневниковая запись, домашняя, ядовитая и насмешливая — поделом наивному автору, «сдуру» попросившему службы…

…Странной выдалась петербургская весна 1828 года. Тогда в столице пересеклись многие любимые Вяземским люди — Пушкин, Жуковский, Крылов, Виельгорский, Козлов, Алексей Перовский, Дельвиг, Плетнев, Грибоедов, Мицкевич… Все словно торопились нагнать что-то ускользающее — вспыхивали мгновенные романы, проносились балы и пикники, вечеринки, прогулки, концерты, чтения… Одно за другим следовали события, вызывавшие общие толки: то триумфальное возвращение из Персии Грибоедова (14 марта), то война с Турцией (14 апреля), то принятие нового цензурного устава (22 апреля), то отставка министра просвещения Шишкова (23 апреля), то назначение Грибоедова посланником в Тегеран (25 апреля)… Все как будто пьяны были слегка от апрельского петербургского ветра, грядущих перемен, дружеских встреч. Это было пышное угасание александровской, «дружеской» эпохи русской литературы, ее Золотого века. И за всем этим — за планами совместной заграничной поездки, за вдохновенными импровизациями Мицкевича, за фортепьянными всплесками Марии Шимановской, за чтением Пушкиным нового романа «о дяде своем Аннибале» — сгущался какой-то трудноосознаваемый мрак, дыхание которого чувствовали все… Уходила молодость. Уходила эпоха.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});