Нейромант (сборник) - Уильям Гибсон

– А всякие мелочи ты умеешь чинить? – спросила она вдруг.

– О! Для вас – что угодно. Автомат Джек все может. – И для пущего авторитета я прищелкнул дюралюминиевыми пальцами.

Она отстегнула от пояса миниатюрную симстим-деку и показала на сломанную крышку кассетоприемника.

– Никаких проблем, – сказал я. – Завтра будет готово.

«Йо-хо-хо, – подумал я; сон уже вовсю тянул меня с шестого этажа вниз. – Интересно, как повернется теперь удача Бобби, с таким-то знамением? Если его система работает, нам вот-вот должно повезти по-крупному».

На улице я усмехнулся, зевнул и замахал проезжающему такси.

* * *

Твердыня Хром растворяется. Завесы ледяных теней мерцают и исчезают. Их пожирают глитч-системы, генерируемые русской программой. Глитч-системы разбегаются в стороны от направления нашего главного логического удара и заражают структуру льда. Для компьютеров они словно вирус – саморазмножающийся и прожорливый. Они постоянно меняются, каждая в лад со всеми, подчиняя и поглощая защиту Хром.

Обезвредили мы ее или где-то уже прозвенел тревожный звоночек и мигают красные огоньки? И Хром – знает ли об этом она?

* * *

Рикки Дикарка – так прозвал ее Бобби. Уже в первые недели ей, должно быть, казалось, что теперь она обладает всем. Бурная сцена жизни развернулась перед ней целиком, четко, резко и ясно высвеченная неоновыми огнями. Она была здесь новичком, но уже считала своими все эти бесконечные мили прилавков, суету площадей, клубы и магазины. А еще у нее был Бобби, который мог рассказать Дикарке обо всех хитроумных проволочках, на которых держатся вещи. Обо всех актерах на сцене, назвать их имена и спектакли, в которых они играют. Он дал ей почувствовать, что она среди них не чужая.

– Что у тебя с рукой? – спросила она как-то вечером, когда мы – Бобби, я и она – сидели и выпивали за угловым столиком в «Джентльмене-неудачнике».

– Летал на дельтаплане, – сказал я. Потом добавил: – Несчастный случай.

– Летал на дельтаплане над пшеничным полем, – вмешался Бобби, – около одного городка под названием Киев. Всего-то навсего – наш Джек висел там в темноте под дельтапланом «Ночное крыло» да еще запихал между ног радар на полцентнера. И какой-то русский мудила отрезал ему лазером руку. Совершенно случайно.

Не помню уже, как я сменил тему, но все-таки мне это удалось.

Тогда я еще пытался убедить себя: мол, это не сама Рикки меня раздражает, а то, что с ней делает Бобби. Я знал его довольно давно, еще с конца войны. Конечно, мне было известно, что женщины для него лишь точки отсчета в игре, которая называлась «Бобби Куайн против судьбы, времени и темноты городов». И Рикки ему подвернулась как раз кстати. Ему позарез нужна была какая-то цель, чтобы прийти в себя. Поэтому он ее и вознес – как символ всего, что желал и не мог получить, всего, что имел и не мог удержать в руках.

Мне не нравилась его болтовня о том, как он ее обожает, а оттого, что он сам во все это верил, становилось еще тошнее. Бобби славился стремительными падениями и такими же стремительными взлетами. И все, что происходило сейчас, я видел по крайней мере десяток раз. На его темных очках вполне можно было бы написать слово «Следующая!», и оно читалось бы всегда, когда мимо столика в «Джентльмене-неудачнике» проплывало новое смазливое личико.

Я знал, что он с ними делал. Они становились символами, ориентирами на карте его ковбойской жизни. Они были маяками, на которые он шел сквозь разливы неона и бары. А что же, как не они, могло еще им двигать? Деньги сами по себе он не очень-то и любил – их свет был, на его взгляд, слишком тускл для путеводного. Власть над людьми? Он не терпел ответственности, на которую такая власть обрекает. Вообще-то, он гордился своим мастерством, но этой гордости не хватало, чтобы удерживать его в боевом режиме.

Потому он остановился на женщинах.

Когда появилась Рикки, потребность в новом знакомстве достигла критического уровня. Бобби все чаще бывал понурым, и поговаривали, что он уже не тот. Так что большая удача была ему просто необходима, и чем скорее, тем лучше. О другой жизни он понятия не имел, его внутренние часы были поставлены на время ковбоев-компьютерщиков и откалиброваны на риск и адреналин. И еще на сверхъестественный рассветный покой, который приходит, когда каждый твой ход верен и сладкий пирог чьего-нибудь кредита перекочевывает на твой счет.

Ему пора было сорвать большой куш и уйти на покой, так что Рикки он вознес на пьедестал куда выше прочих, и мне хотелось кричать – ну что же ты делаешь, вот она здесь, рядом, живая, совершенно реальная, со своим голодом, податливая, зевающая от скуки, красивая, возбужденная, настоящий человек, никакой не символ.

Однажды днем он вышел. Это было за неделю до того, как я уехал в Нью-Йорк, чтобы повидаться с Финном. Мы с Рикки остались на чердаке одни. Собиралась гроза. Полнеба в чердачном окне перекрывал купол, который так и не успели достроить, все остальное затянули черно-синие тучи. Когда она прикоснулась ко мне, я стоял у стола и смотрел на небо – одуревший от полуденной жары и влажности, – притронулась к моему плечу, там, где розовел небольшой шрам над протезом. Все, кто когда-нибудь касался этого места, вели руку вверх по плечу.

Рикки поступила иначе. Ее узкие, покрытые черным лаком ногти были ровными и продолговатыми. Лак – немногим темнее слоя углеродного пластика, который покрывал мою руку. Ее рука продолжала двигаться вдоль моей, черные ногти скользили вниз по сварному шву. Ниже, ниже, до локтевого сочленения из черного анодированного металла, и еще ниже, пока не достигли кисти. Рука была маленькой, как у ребенка. Ее пальцы накрыли мои, а ладонь легла на дырчатый дюралюминий.

Другая ладонь, взметнувшись, задела прокладки обратной связи – а потом весь день лил долгий дождь, капли хлестали по стали и закопченному стеклу над постелью Бобби.

* * *

Стены льда уносятся прочь – бабочки, сотканные из тени, летящие быстрее звука. А за ними – иллюзия матрицы в пространстве, которое не имеет границ. Что-то подобное видишь, когда на экране мелькают контуры проектируемого здания. Только проект раскручивается от конца к началу и у здания вместо стен – разлохмаченные крылья.

Я все время напоминаю себе, что место, где мы находимся, и бездны, его окружающие, – не более чем иллюзия. Что на самом деле мы не «внутри» компьютера Хром, а всего лишь подключены к нему через интерфейс, в то время как матричный симулятор на чердаке у Бобби поддерживает эту иллюзию… Появляется ядро данных, беззащитное, открытое для атаки… Это уже по ту сторону льда, я никогда раньше не видел матрицу такой – а пятнадцать миллионов легальных операторов Хром видят ее ежедневно и принимают как само собой разумеющееся.

Вокруг нас возвышаются данные Хромова ядра, будто несущиеся по вертикали разноцветные поезда, и каждый цвет обозначает разные коды допуска. Яркие полосы, невозможно яркие в этой призрачной пустоте, пересекаются бесчисленными горизонталями, окрашенными, словно детская спальня, в розовое и голубое.

Но остается еще что-то, спрятанное за тенью льда в центре слепящего фейерверка: сердце всей этой дорогостоящей тьмы, само сердце Хром…

* * *

Было уже далеко за полдень, когда я вернулся из своей нью-йоркской шопинг-вылазки. Солнце пряталось за облаками, а на мониторе Бобби светилась структура льда – двумерное изображение чьей-то электронной защиты. Неоновые линии переплетались, как на молитвенном коврике, вытканном в стиле ар-деко. Я выключил пульт, и экран стал совершенно темным.

Весь мой рабочий стол был завален вещами Рикки. Косметика и одежда, кое-как распиханные по нейлоновым пакетам, пара ярко-красных ковбойских сапог, магнитофонные кассеты, глянцевые японские журналы с рассказами о звездах симстима. Я смахнул все это под столик. А когда отцепил руку, вспомнил, что программа, которую я купил у Финна, осталась в правом кармане куртки. Пришлось повозиться, вытаскивая ее левой рукой и затем вставляя между прокладками в зажимы ювелирных тисочков.

Уолдо походил на старый проигрыватель, на таких когда-то крутили виниловые пластинки, а тисочки были прикрыты прозрачным пылезащитным кожухом. Сам манипулятор, чуть больше сантиметра в длину, крепился на шарнире к тому, что у проигрывателя было бы тонармом. На него я даже не смотрел, когда прикреплял провода к культе. Я вглядывался в окуляр микроскопа – там, в черно-белом цвете, виднелась моя рука при сорокакратном увеличении.

Я проверил инструменты и взял лазер. Он показался мне чуточку тяжеловат. Тогда я подстроил сенсорный регулятор массы до четверти килограмма на грамм и принялся за работу. При сорокакратном увеличении бок русской кассеты напоминал грузовой трейлер.

На то, чтобы расколоть программу, у меня ушло восемь часов. Три часа – на работу с уолдо, возню с лазером и четырьмя дюжинами зажимов. Еще два часа – на телефонный разговор с Колорадо, и три – на копирование словарного диска, способного передать по-английски технический русский жаргон восьмилетней давности.