Том 2. Сумерки духа - Зинаида Гиппиус

– Скажите, Михаил Павлович, – произнес Шадров твердо, – а вы не советовали бы переменить климат? Больная не привыкла к Петербургу. Ривьера или берег Адриатического моря…

– Очень советовал бы. Я не знал, есть ли у больной возможность уехать. Мое правило – давать подобные советы с осторожностью. Но я все-таки не обусловливаю выздоровление именно отъездом. Она может очень скоро поправиться там, а здесь, во всяком случае, будет долго больна. Конечно, следует ехать. На Ривьере теперь еще не жарко, морской воздух может дать блестящие результаты.

Шадров из всего этого понял только, что смерть Маргарет менее вероятна, если она уедет. Он подумал тоже, что ему, конечно, сейчас же станет легче, как только она уедет: он страдал невыносимо от ее присутствия, от каждого ее вздоха, от теплоты ее щеки; он каждую минуту, глядя на ее больное, доверчивое лицо, переживал грядущий час ее смерти.

– А вот она уедет, и я не буду знать, что она опять кашляла ночью, – подумал он тупо.

Маргарет не лежала. Шадров поехал домой, хотя ему вовсе это было не нужно, но он поехал, опять думая, не станет ли ему легче. Но, к удивлению, на улице ему стало еще хуже, и захотелось вернуться. Он и не доехал до дома, а остановил извозчика и пошел пешком назад.

Маргарет он нашел одну в гостиной. Она сказала, что у нее только что была миссис Рей.

Маргарет глядела на него светло и робко. Он вспомнил, что сказал ей вчера, о чем она хотела и не смела заговорить с ним.

Он подошел к ней, сел рядом на стул и улыбнулся.

– Ты не забыла, Маргарет, что я тебя люблю?

– Нет, не говори мне лучше об этом. Мне страшно. Господи! Как хорошо, что я заболела! Я бы умерла сейчас, только если б это была правда.

– Это правда, Маргарет. Я тебя люблю. Видишь, как я просто говорю это? Ты должна мне верить, и во всем, навсегда.

– Разве я не верю? Пусть все будет, как ты хочешь.

– А если я скажу теперь, что ты… должна уехать от меня? Уехать ненадолго, совсем ненадолго? Для меня, для нас обоих. Ты видишь, – я мучаюсь твоей болезнью. Нужно для нашей любви, чтобы ты уехала и поправилась.

Она приподнялась и смотрела на него с ужасом, почти со злобой.

– Уехать? И ты сам это говоришь? Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я уехала теперь, когда я знаю, что ты меня любишь, когда я чувствую тебя, как никогда? Ты обманываешь меня, испытываешь! Я вижу – это не ты!

Тупая боль как будто унялась на мгновенье в его душе, сознание хотело проснуться, но не смогло. И он опять, под тяжестью прежней боли, заговорил с твердостью:

– Маргарет, не время рассуждать! Ты больна, надо поправиться, – это главное. И чего ты боишься? За чью любовь боишься? За свою или мою?

Но она глядела на него, не узнавая его.

– Тебе сказали о чем-нибудь? – проговорила она мрачно.

– О чем?

– О телеграмме мистера Стида.

– Была телеграмма?

– Да. Миссис Рей дала ему знать, что я больна – без моего ведома. Он тотчас же ответил мне и ей, умоляя, приказывая мне, приехать в Геную, где он теперь. Он пишет, что если некому проводить меня, – он приедет сам. Я уже ответила, что мне лучше и что я не приеду.

Холодная волна покрыла Шадрова, но опять жалость ошеломила его, и он почти вскрикнул:

– Но ты поедешь! Я хочу, чтобы ты ехала!

И он стал ей говорить о своей любви, о непродолжительности разлуки, чуть не о благоразумии. Он смутно понимал, что сам разрушает что-то, созданное с великим напряжением воли, что он падает, – но не мог остановиться.

Маргарет не могла бороться с ним. Она только плакала, как ребенок, оскорбленный насилием.

А он опять тупо думал:

«Надо, чтобы она скорее уехала; и я не буду замечать, что у нее лихорадка, и меньше буду мучаться».

В дверь постучали. Вошла Нина Авдеевна, озабоченная, приветливая, сочувствующая. Она заметила, что Маргарет плачет.

Шадров ей торопливо рассказал, в чем дело.

– Не правда ли, Нина Авдеевна, ведь ей нужно уехать? Он все спешил и говорил точно не своим, грубоватым голосом, но Нина ничего не заметила.

– Еще бы! – вскричала она. – Какое же может быть сомнение! Милая Маргарет, я вас не понимаю! Вы не любите Дмитрия Васильевича, если не соглашаетесь!

И она тоже стала ее уговаривать, очень ясно и просто. Маргарет не умела возражать, не находила слов и опять плакала, беспомощная, одна против двух.

– Хотите, я довезу вас до Генуи? – вдруг предложила Нина Авдеевна. – Я уезжаю послезавтра. Мне это почти по дороге, да и я с радостью увижу море. Идет? Решайтесь, милая, – это необходимо. Не будьте ребенком. Тогда надо телеграфировать, что вас проводят.

Маргарет от слез стало хуже, она пошла прилечь. Но ее отъезд был решен. Оставшись вдвоем с Шадровым, Нина посмотрела на него глубоким, долгим взглядом, не то с сочувствием, не то с грустью.

– Как вы умеете любить! – сказала она. – Я этого не знала.

Шадров усмехнулся.

– Значит, вы уверены, Нина, что я делаю хорошо, отправляя Маргарет к мистеру Стиду?

– А как же можно этого избегнуть? Она больна. Ей нужны подходящие условия, чтобы поправиться.

– А вы думаете, что разлука со мной и общество мистера Стида для нее именно подходящие условия?

– Разлука с вами! Конечно, она вас любит, – понимаю это глубоко, и любовь ее кажется мне красивой, – но что за ребячество – не быть в силах расстаться на несколько месяцев, когда это нужно! И для вас так будет лучше. Подумайте, какая тяжесть на совести, если она умрет, и вы будете знать, что это из-за вас! Вы можете с ней сделать все, что хотите. Уговорите же ее быть благоразумной и любить вас не только на словах.

Шадров опять усмехнулся и не возражал. Нина заговорила о нем, о своем удивлении перед его уменьем любить и снова смотрела на него долго, гордо и грустно.

XI

Накануне отъезда Маргарет Дмитрий Васильевич опять отправился домой, сейчас после завтрака.

Вани не было; за время отсутствия барина он пропадал часами, возвращался лишь к вечеру и немедленно укладывался на постель, прикрывшись пальто. Он был мрачен и бледен.

Дмитрия Васильевича встретила Марья Павловна. Она уже знала, что ее милая барыня больна и уезжает за границу. Она все хотела навестить ее, да старуху нельзя было оставить одну, а Дмитрий Васильевич дома вовсе не бывал.

– К вам Поляков два раза приходил, – сказала она кратко. – Еще придет. Выпейте кофе, я вам свежего сварила, знала, что сегодня уж непременно будете.

Она ни о чем не спрашивала Дмитрия Васильевича и сейчас же ушла. Оставленная квартира смотрела неуютно и холодно. В средней комнате еще лежал развернутый сизо-голубой кретон для занавесок в комнату Маргарет, теперь ненужных. Цветочки этого кретона на свисшей со стола полосе ласково и весело глянули на Шадрова, когда он проходил в кабинет. Он поморщился и подумал: «Что это Марья Павловна не уберет. Зачем теперь?»

В кабинете было тоже холодно. Шадров сел за пустой стол и положил голову на руки. Отупение его прошло. Он уже думал и понимал, что делает, но повторял себе:

«Да, я знаю. Но не могу иначе. Я слишком слаб».

И вместо жалости у него поднималось отвращение к себе.

Позвонили. Никто не отворял, Марья Павловна, верно, ушла на ту половину. Еще раз позвонили. Это стало раздражать Шадрова. Он встал и сам пошел отпирать дверь.

Поляков, увидав Дмитрия Васильевича, обрадовался.

– Ну вот, наконец-то застал. Можно? Да что с вами? – спросил он вдруг, вглядываясь в его страшное, осунувшееся лицо. – Вы больны?

– Нет, я здоров. Зайдите.

– Да к вам можно ли? – нерешительно повторил Поляков, входя в кабинет за Дмитрием Васильевичем. – Я не помешал? Право, у вас такое лицо. Я думал, вы больны.

– Нет, я не болен. Садитесь. А вот видите ли… Я вам лучше расскажу, в чем дело.

И он рассказал ему, почти неожиданно для себя, всю историю Маргарет с самого начала, все свои мысли о ней, о Стиде и кончил своим недавним отупением и сознанием последней слабости.

Поляков молчал несколько времени и глядел в сторону, не то смущенный, не то сердитый.

– Да, – протянул он наконец. – Вон какая штука. А вы все-таки теперь этого не делайте. Вы ее оставьте здесь.

– Я не могу. А если она умрет?

– Ну и умрет, – сказал Поляков, уже явно сердясь. – Что, в самом деле? Плоть-то вас как устрашает! Вы ее, плоти, не понимаете, оттого и боитесь. А без нее и все ваши прекрасные мысли никуда не годятся; они у вас на ногах не стоят. Идти так идти; а то пошли прямо, и все прекрасно, мысли, как фонари, дорогу освещают, а вот с плотью человеческой встретились и забоялись, и мысли погасли. Нет, эдак нехорошо. Вы удержитесь. Потом жалеть будете.

– Нет, я слаб, – повторил Шадров. – Теперь уж нельзя.

– Вы оттого слабы, что разлюбили ее, а разлюбили оттого, что мысли погасли. Так и вышло.

– Возможно, что я и не любил ее никогда, – сказал Шадров. – Это в последнее время мне все казалось, и так, помимо сознания. Я об этом ничего не знаю.