Шествие динозавров - Борис Воробьев

У Съезжей избы в кремле, куда привел Кузьма Афанасия, они оказались не первыми. Тут уже роилось около десятка просителей: худородные дворянишки, дети боярские, служилый люд из уезда. У всякого свои хлопоты: кому жалованье надбавить, кому землицы прирезать, а кому тяжбу в свою пользу обратить. Сторожевой стрелец лениво прохаживался у крыльца, поглядывая на просителей строго и свысока. Никто не знал, когда пожелает объявиться всевластный дьяк Семенов.

— Староста, — окликнул Кузьму один из маявшихся тут посадских с большим кулем в руках, — ай вижу, ты без подношения. Не примет тебя дьяк.

— Полно-ка, — отшутился Кузьма. — На всяку яму не напасешься хламу.

— Ишь храбрый! А вдруг донесу? — подмигнул посадский и снова предупредил, словно считал Кузьму несведущим. — Пра, и слушать не будет задарма.

Но уж кому-кому, а Кузьме ли не знать о поборах? Про все хитрости ведал, иначе не слыл бы удачливым торговцем. Взятка была в обычае. А первым открыто брал сам воевода: ему полагались и «въезжие», когда он заступал на воеводство, и «праздничные», и «именинные», и на вседневные харчи, и на конский корм, и на пивные вари. Брали его родичи, брала вся дворня. Брали все от верха до низу. К последнему писарьку, да что там писарьку — к приказному истопнику не суйся без поминка. И всякому своя мера. Повелась такая зараза, не избавиться.

Кузьма посмурнел, отвернулся от посадского, но тот, не переставая, талдычил ему в спину:

— Надысь целовальник из Березополья наведывался, умолял отсрочить платежи со стану. Так он дьяку свину полть отвалил, кадушонку меду да десять алтын впридачу. Опричь того подьячим по три алтына роздал. А все мало: поскаредничал, вишь! Облаял его дьяк и правежом пригрозил…

Наконец появился Семенов. Важная осанка, дородность, строгий взгляд и брезгливо оттопыренная нижняя губа — во всем его облике была начальственная неприступность.

Он сразу углядел Кузьму и милостиво кивнул только ему одному: дворянишки давно опостылели — ничего, кроме мороки, с ними. Торговых же людей привечал — наибольший прибыток от них. Не теряя времени, Кузьма с Афанасием последовали за широченной тушей дьяка в избу. Миновали тусклую камору, заставленную сундуками и коробьями с бумагами, где подьячие и писцы выскочили из-за столов и угодливо склонились перед грозным руководом, прошли в отдельную комнату.

Комната, как знал Кузьма, предназначалась первому воеводе, а за отсутствием его — второму. Первого, Репнина, неотступно одолевали хвори. Второй же, Владимир Владимирович Оничков, спешно поставленный вслед за стольником Алексеем Михайловичем Львовым, сменившим Алябьева, но не захотевшим подчиниться изменной семибоярщине после свержения Шуйского, сюда не заглядывал, и все дела переложил на Семейова. В руках дьяка ныне был весь Нижний Новгород. И он правил, как хотел.

— Ну? — выдавил из себя Семенов, усевшись за воеводский стол.

Вначале Кузьма, а затем Афанасий кратко поведали ему о готовящемся побеге опасных узников и появлении в уезде разбойных скоморохов.

— Страшных слухов вдосталь ходит, — со снисходительностью всезная, коего ничем нельзя удивить, ответствовал дьяк. — Всему верить, ума лишишься. Эко дело скомрахи! Себя, чай, пужаете. Не обременить бы ся зряшной суетой. Так Заруцкого, глаголите, молодцы-то?

— Голову на плаху покладу, Заруцкого, — подтвердил Афанасий.

— То-то и оно-то, — стал вслух размышлять Семенов.

— А кто ж иной, коли не Заруцкий, Москву обложил? Кто, коли не оный, на ляпуновско место заступил да ляхов лупит? А ежели он возьмет стольную и ослобонит бояр! Что те думны бояры нам скажут: нижегородцы-де избавителю палки в колеса совали?

— Злодейски умыслы у Заруцкого. Кому не ведомо? Ермоген же в своей грамоте нас остерегает, — заметил Кузьма.

— А где в сей грамоте о Заруцком указано? О нем и не помянуто. Обаче чьим же полкам Ермоген собить призывает, нежели не его? Иных-то под Москвой нетути… Да и вельми путана грамота, спехом писана. Мне, право, вовсе невдомек, пошто нам други города возмущати, без них обходимся.

— Люди жать, а мы с поля бежать, — не скрыл досады Кузьма. Лицо его отчужденно закаменело.

Дьяк поднял на него насмешливые маслянистые глаза, посмотрел изучающе.

— Но-но! Тож мне Моисей со своими заповедями! Не заносися, умник, ведаешь, чай, куды пожаловал. Хвост голове не указ. — И, чуть приподнявшись, Семенов зычно позвал:

— Семка!

В дверях тут же показался расторопный посыльный, низко поклонился дьяку. От собачьего подобострастия в нем трепетала каждая жилка.

— Учись обхождению-то, — указал на него Кузьме Семенов, и велел посыльному: — Разыщи из стрелецких начальников, кто поблизости!

Пока томились в ожидании, дьяк не преминул выговорить Кузьме с укоризной, чуть ли не отеческой:

— Старостою избран, а почтенья не выказываешь. Другим повадно будет, на тебя глядючи. И без того тошнехонько. Кажинный день тут с бунташными дворянишками схватываюся. Не тебе ровня и похлеще чудят: чего, мол, ровно в осаде заперты, чего проминаемся? А я их — в шею, в шею!.. От тебя же стерпел дерзость, цени. Да токмо до разу стерпел. Так вот что лучше, Кузьма: заполдень не поленися — мне на двор мясца принеси. Да парного, смотри, с разбором!

Громыхая подкованными сапогами, вошел сотник Колзаков. Заведомо раздраженный. Он накануне уговорился с Биркиным засесть повечерь за карты, однако денег для игры у него не нашлось. Угнетенный этим, собирался сходить на торг, поживиться в лавках — не все могли устоять перед нахрапистым сотником, чтобы не дать ему в долг, а чаще без отдачи. Неурочный вызов к дьяку был для Колзакова совсем некстати.

Сотник мельком взглянул на Кузьму с Афанасием и с независимым видом вольно уселся на лавку. Невысокий, плотный, с ледяным недоверчивым взглядом, он бесстрастно выслушал Семенова, живо повернулся к Кузьме:

— Не сам ли ты, староста, все выдумал, а? Дабы вредный сполох, учинить? Знаю твою повадку. Не зря от тебя на посаде ропот. Грани не чуешь. Стрельцы мои и то пошумливают, в кулак сгребаю.

— Наставлял уж я его, — одобрил Колзакова дьяк. — Будет свое гнуть — зело проучим.

Но сотнику отнюдь не хотелось быть в согласии с дьяком. Злопамятным слыл. И не мог забыть, как тот прилюдно корил его в Спасском соборе за оплошку с шереметевскими мужиками. Нет бы втихую позорил, а то громогласно, под горячую руку. На весь Нижний звон тогда пошел: Колзаков, мол, лихоимец. С той поры иные торговцы знаться с ним не хотят, ни во что не ставят, а посадские даже и насмехались. Не обида ли?

— Коли ж верно все про скомрахов, — не глянув на дьяка, более миролюбиво заговорил сотник, — то страх напрасный: из кремля они никого не выведут, вороты перекроем. А на посады дозоры вышлю — доглядят.

— С Афанасием бы кого-нито, он мигом уличит, — посоветовал Кузьма.

— Пожалуй, — согласился Колзаков, уже тайно рассчитывая сорвать с Кузьмы куш. — К нему неотлучно Орютина с десятком приставим. Довольно, с лихвой будет. Не сотню ж наряжать курам на смех? Не дай Бог, кто проведает: на скомрахов, мол, стрельцы ополчилися. Стыду не оберешься. А и так, Кузьма, гораздо норовлю тебе. Семенов — свидетель.

И сотник, небрежно поклонившись дьяку, вышел.

— Ах сукин сын! — выбранился вслед ему Семенов. — Погодь, выведу тебя на чисту воду! — И заорал на Кузьму с Афанасием. — А вы чего торчите? Получили свое — ступайте. Неколи мне с вами баклуши бить!

У двери Кузьма обернулся, молвил с достоинством:

— За мясцом-то, Василий Иваныч, сам человека ко мне в лавку пришлешь. Невместно земскому старосте холопствовать. Мир осудит.

Дьяк от изумления раззявил рот.

Отойдя от избы, челобитчики натолкнулись на поджидавшего их Колзакова.

— Услуга за услугу, староста, — свойски заступив дорогу, сказал сотник.

— Какова ж цена? — без пререканий, но не пряча недовольства, спросил Кузьма.

— Алтын двадесять, а то и рупь.

Кузьма достал кошель, отсчитал деньги. И сотника словно ветром сдуло.

Афанасий молча положил руку на плечо Кузьмы. Они посмотрели друг на друга и усмехнулись.

— Порато ловки ж власти у вас, не приведи господи! — покачал головой кормщик.

6

Сентября в первый день, на Симеона-столпника, в Нижнем, как и всюду на Руси, справлялось новогодье. По обыкновению об эту пору стояла сухая солнечная погода, предвещая краткое «золотое лето», как в древности величали сентябрь-руень. В небесную голубень легко взмывал звон колоколов, разносясь за городские пределы, откуда ему откликались перезвоны отдаленных церквей. И хоть ненадолго, но все же тешила эта перекличка мнимой умиротворенностью.

После праздничного крестного шествия Нижний загулял. Шумные толпы перетекали по улицам, густели на зеленых окраинах, копились у Высоковской, рощи. Всюду поспевали мальчишки-лоточники со сластями, медовыми пряниками, печеным «хворостом» да «шишками», пирожками, колобушками, орехами. Четыре кабака — два в Нижнем посаде, один в Верхнем — напротив Дмитриевских ворот, еще один в ямской слободе на Ильинке — не вмещали весь жаждущий люд, потому временные алтынные стойки и винные палатки приманивали прочих неутоленных. Молодь держалась подале от злачных кружал, ей без них хватало забав. Да и к тому же пьянство у юных осуждалось, считалось вящей срамотой и неприличеством. Отроки затевали молодецкие игры и состязания: резались в лапту, вбивали в железное кольцо свайку, сшибали лодыги, учиняли великую кучу малу. Девки резвились по-своему: ловили мух и хоронили их, закапывая в ямки, водили певучие хороводы, качались на релях, бойко перешучивались, грызя орехи. Орехов в праздник нащелкивалось такое множество, что их шелуха прямо-таки сплошь усыпала улицы и еще долго после гуляний хрустела под ногами.