Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Хорошо, что я не кончил два часа тому назад своего письма: сейчас я получил три твоих от 5, 6 и 9 чисел; последнее большое и философское. Ты поднимаешь старые темы, которые мы не решим все равно. Волноваться из-за них во всяком случае не стоит. Я согласен, что теоретически интересен тот вывод, что источник случайностей с твоей стороны – малокровие и связанная с ним нервозность, но практически это не так важно… Так есть какая-то линия, около которой мы с тобой крутимся. Может быть, во всем виновата моя гордость: я хочу, чтобы выбранная мною женщина была совершенство – и в духовном, и в физическом смысле, и когда случается что-либо, посягающее на такой вывод, я чувствую себя задетым… вот и все. Ну, да теперь все это пустяки, так как на последней странице твоего письма стоят слова «безгранично тебя любящая», и вся наша философия, все наши споры летят вдребезги, как царства мрака и теней от золотого луча Солнца.

Я пишу, а кругом меня сплошная фотография: промывают, фиксируют, рассматривают, советуются, спорят… чую, что меня будут снимать неугомонно. Мой сожитель сейчас рассматривает снимки моего помощника, и между ними идут какие-то дебаты: один повторяет «недодержано», другой – «передержано»… кто прав – не знаю, вижу лишь, что рисунок неясный и плохой…

С племянницами у тебя, вижу, выходит плохо, – они совсем раскисли и ведут себя скверно. Гони их вместе с собою из Петрограда на юг, на волю степную, и там все пройдет.

Мы тоже как-то сегодня разговорились о Туркестане и заставили других открывать от изумления рты… Ночи, цветущий урюк, древности, кишлаки, журчащий арык… все это – сказочное и покрытое дымкой чудес, красоты и тайны – заволновало наших слушателей так же, как твои рассказы – Лелю. Дай, моя золотая и драгоценная, твою мордочку, губки и глазки, а также троих наших, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.18 марта 1916 года. 8 лет

18 марта 1916 г. – 18 марта 1908 г.

Дорогой мой Кирилочка!

Сегодня день твоего Ангела и день твоего рождения; поздравляю тебя, мой милый беленький мальчик. Посылаю тебе шесть фотографических снимков, которые на задней стороне занумерованы, и там же объяснено, что они представляют. Тебе будет ясна наша боевая жизнь. На № 5 и 6 показаны окопы, по которым ходил и я несколько раз, особенно № 5.

Мама пишет, что ты получаешь пятерки, да еще иногда с плюсом; спасибо, мой славный, ты у меня умный. Только ты, кажется, иногда обижаешь Киску? Откуда я это знаю, ты спросишь? Да мне как-то ворона летела и прокаркала. Вижу, она что-то кружится над домом и говорит: «Кирилка обижает Киску». Видит, что я понял, и улетела.

У нас весна, солнышко светит, птицы поют, и травка кругом зеленеет. Недавно взяли много пленных, пулеметы, бомбометы. Артиллерия противника стреляет, да мало.

Целуй маму, Генюшу и Кису. Крепко тебя обнимаю, целую и благословляю.

Твой папа.18 марта 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Сегодня, наконец, прибыл Передирий с тремя лошадьми; Ужок – роскошь, я сегодня через две минуты выбегаю его смотреть. Он поднялся, стал тоньше и похож уже на лошадь. Сейчас, уже в сумерки, мы еще раз выходили с Самохиным и осматривали его. Я боялся, что он выйдет тяжеловат, но теперь я спокоен: его ножки тонки и сухи. С моими аттестатами стоит дело совсем плохо: ни на меня, ни на Осипа, ни на Передирия, ни на Осипову лошадь. Об Осипе с лошадью вел сегодня переговоры с Самохиным, и, может быть, уладим. Относительно меня перерой все, что можно… у нас нигде нет. Должны быть два аттестата: один с упоминанием высылки тебе, другой на другие виды довольствия… я подробностей не помню. Я написал в полк о высылке мне хотя бы копий моих аттестатов, но ответа все нет… там всего боятся и над каждым пустяком думают по две вечности. В результате выходит то, что все мы, с лошадьми, будем кормиться в долг, пока все не уладится. Я пишу тебе, а наши все поехали на панихиду… вчера были убиты два артиллериста. Были они в том полку, в котором я был в последнее время, и пришли туда той же дорогой, как и я… той же уходили, но на обратном пути случайно на них попал низкий разрыв шрапнели… Прекрасные офицеры оба: смелые, живые, радостные. Особенно много говорят об одном, который до меня служил в штабе: человек всегда оживленный и остроумный. При мне он один раз обедал с нами и всех смешил. Я тогда не успел к нему присмотреться. Когда я ехал как-то в полк, то миновал его батарею и он громко меня приветствовал. Теперь его нет. «Теперь он постиг тайны, – говорит мой сожитель, возвратившись с панихиды, – он нашел синюю птицу». Он добавляет, что лежат они парочкой, спокойные, как будто заснули. Признак, что они, между прочим, поражены и в сердце. Только одну странность оставил покойный; он просил, чтобы его похоронили там, где его убьют… и больше нигде. Завтра мы исполним его последнюю волю. «Странную» потому, что у него есть жена и мальчик… небольшой. Почему он захотел лечь в землю одиноким и далеким от своих, он не пояснил и тайну унес с собою. По мнению сожителя, он как будто искал смерти.

Погода у нас несколько испортилась, хотя весна вошла в свои права. Сейчас мне принесли два твоих письма – одно от 12 марта, в котором ты волнуешься, не получая от меня писем. Я со своей стороны удивляюсь, что тебя еще не посетил Андр[ей] Александ[рович] Костров, который выехал 6-го и должен тебя посетить на другой же день по прибытии. Где он делся, и почему его до сих пор нет. Твое письмо вновь невеселое, главное потому, что нет от меня писем. Я пишу вновь через день, а три дня перед этим подряд три дня (в середине открытку); написал и Гене, написал поздравительное и Кире (поцелуй его по поводу сегодняшнего дня покрепче). Где мои письма и почему ты их не получаешь, не понимаю… пока, женушка, немного подзаймусь!

Сбросил ворох бумаг. Ты, моя милая детка, все возвращаешься к прошлому и строишь разные относительно меня догадки. Но я никак одного не пойму, как ты можешь думать, что я молчу умышленно или потому что недоволен тобою, или грущу? Разве это на меня похоже? Прежде всего вы должны быть спокойны и беззаботны, и я все делаю, что могу для этого, а так как письма – это почти единственное, что я могу дать, я это и делаю при первой возможности. Повторяю, я через день пишу, обязательно, понукаю Осипа, а теперь прикажу и Передирию, если он умеет. Да если бы у меня двадцать тоск и скорбей было на сердце, это не может лишить тебя ни одной строчки. А мстить молчанием, этого, конечно, ты с моей стороны ждать не вправе. Мы живем под другим здесь небесным покровом, в своеобразной психике.

Я иду по тропе и возвращаюсь по ней назад, а дня через 3–4 по ней идут другие, и их нет, а я жив. Что же мне еще надо? Какие у меня могут еще быть претензии или пожелания, если Господь ко мне милостив. Я оборачиваюсь назад и не все в себе понимаю в день 13–14 февраля. Вероятно, я успел за две недели заболеть тыловой хворобой… Ну, будет об этом. Я очень рад, что Генюша стал хорошо учиться, главным образом потому, что это даст ему возможность отдохнуть летом, а это ему так нужно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});