Сыновний бунт - Семен Бабаевский

Во дворе поднялся такой шум и возникло разом столько возгласов, что толком разобрать, кто о чем говорил, было невозможно. Собрание разделилось на две половины: одна стала на сторону кумовьев из Птичьего и готова была хоть завтра начать сносить хутора и строить новые Журавли, другая считала, что хотя дело это и важное, но торопиться и пороть горячку не следует. Нужно все обдумать, обсудить…

— Братуха! — крикнул Григорий, прячась за чужие головы. — Слышишь, братуха! Ни твои чертежи, ни та заманчивая квартирка с клозетом мне и даром не нужны! И никому, кроме этих выживших из ума стариков, твоя затея не нужна!

— Гришка взбесился!

— Без Ивана Лукича ничего решить мы не можем, — командирским баском сказал Лыса-ков. — Погалдели, потолковали, а решать будем на правлении…

— Тебе хорошо решать на правлении. У тебя своя скворешня стоит! А мы все можем решить!

— Ежели народ пожелает…

— Погодите! В самом деле, почему среди нас нет Ивана Лукича?

— Шустов же тебе сказал: испужался Иван Лукич…

— Не может того быть! Иван Лукич не из пужливых…

— Решать без Ивана Лукича!

— Игнат и Антон, какое ваше предложение?

— Им подавай красивую жизнь!

XIX

Кто бывал на колхозных собраниях, тому знакомы и этот разноголосый говор, и выкрики с мест, и развеселый шум-гам, и галдеж, и разговор хором. Если же говорить о журавлинцах, то люди тут особо крикливые, и поговорить на любой сходке они мастера. Собрания тихие, молчаливые, когда речи не говорят, а читают, и читают скучно, когда члены президиума, прикрывая ладошкой рот, либо зевают, либо сладко дремлют, обняв ладонями голову, — такие мирные, убаюкивающие собрания в Журавлях давно вышли из моды. Тут любят сходки горячие, шумные, похожие на спектакль, когда ни один человек не заскучает и о сне не подумает. Любят сходку бурную, как речка в разлив, и крикливую, как базарная площадь, и веселую, как свадьба…

Таким и было собрание во дворе Ивана Лукича. Страсти тут разыгрались и так разошлись, что Яков Матвеевич перестал усмирять людей. Он сам то смеялся, слушая какую-либо тетю Дусю, то, махнув рукой, терпеливо ждал, пока собрание само по себе успокоится, и тогда предоставлял слово новому оратору. Выкрики с мест не умолкали. Даже такого опытного говоруна, как Ефим, забросали репликами, и он, бедняга, не знал, что отвечать… Только Иван был молчалив и грустен. Не ждал, что журавлинцы станут говорить о его дипломе так, точно им необходимо тут же решить: одобрить его или отвергнуть, забраковать. Чуткое к чужим замечаниям ухо Ивана в разноголосом говоре улавливало то, о чем сам он раньше и подумать не мог; что ему нужно либо исправить, либо дополнить… Пожилая женщина, с болезненным, худым лицом, подошла к веранде и, не прося слова, сказала:

— Ваня, сынок, послушай, что я тебе скажу… И ванночки, и нужнички, и там все иные удобства придумал правильно. Мы тоже люди и от счастья своего не откажемся… Но как же, сынок, быть с коровой? В тех своих чертежиках про корову забыл. Куда ее притулить? В спальню?

Полетели возгласы со всех сторон:

— Тетя Дарья, привыкай жить без коровы!

— Как рабочие? Пошел в магазин, подоил…

— Нас с рабочими не равняй! Мы без коров не проживем!

— А ведь верно подметила Дарья! Почему в таком важном деле про корову забыли?

Иван краснел и молчал. Не знал, что ответить. Тут была его оплошность. Для того чтобы журавлинцы думали, что он-то эту свою оплошность исправит, что архитектор знает, как быть с домашними животными, Иван стал что-то записывать в блокноте. Сам же думал: «Вот это тебе, Иван, экзамен, вот это защита диплома…»

Собрание шумело, один выступающий сменял другого… И пока журавлинцы с великим старанием обсудят диплом Ивана Книги; пока прошумят все речи — и длинные и короткие, и нужные и ненужные, и смешные и серьезные; пока люди выскажут свои мнения и сомнения, свои предложения и пожелания, — мы тем временем попробуем все же отыскать нашего Ивана Лукича. И если нам не удастся доставить сюда этого само- нравного усача, то мы хоть посмотрим, чем же он занят в тот момент, когда в его дворе, можно сказать, решается судьба «Гвардейца».

Ни ехать в Грушовку, ни разыскивать Ивана Лукича в пивной или в чайной, к счастью, не пришлось. Он, оказывается, был тут, на собрании… Возвращался из Грушовки и еще на мосту заметил в своем дворе огни, похожие на зарево пожара. Вслух подумал: «Митингуют… Без меня обходятся. Вот оно, какая штука… А я, дурень, утешал себя, будто без меня люди и шагу ступить не смогут. А они ишь идут, и шаг-то какой… Ай, дурень старый! Ай, дурак малохольный!..»

— Иван Лукич, что вы такое шепчете? — спросила Ксения, выезжая на главную улицу.

— Молитву! — зло ответил Иван Лукич. — Притормози, Ксения!

Сказал Ксении, чтобы ехала в гараж, а сам, крадучись, прошел берегом Егорлыка и вскоре оказался в своем дворе. Скрываемый темнотой, Иван Лукич остановился возле сарайчика. Отсюда, через головы людей смотрел на развешанные по веранде чертежи, слушал, как Иван, показывая камышиной, рассказывал о том, какой будет трехкомнатная квартира. Ни одна душа не знала, сколько усилий стоило Ивану Лукичу вот так, затаив дыхание, стоять за сарайчиком. Сердце его то пронизывала острая боль, то одолевала тревога, то вдруг ему становилось радостно, и он готов был подойти к Ивану, обнять и сказать: молодец, Ваня! Действуй, сыну, действуй! И я и люди наши тебя поддержим! То возникало злое, недоброе желание стащить сына с веранды, а чертежи его разбросать по двору… Стоял, не двигался, крепился. Интересно было со стороны посмотреть, как проходит собрание без него, Ивана Лукича, хотелось послушать, что говорили колхозники, как они относились к проекту новых Журавлей… «А ничего, жилье может получиться подходящее, — думал Иван Лукич, слушая рассказ сына о трехкомнатной квартире. — Комнаты на первом и на втором этажах. Это хорошо… Умеет Иван квартирку соорудить, умеет! Все у него к месту: и эти шкафы, и кухня-столовая, и раздвижная стена. Все для пользы… Что значит архитектор!..» Мысленно ругал кумовьев из Птичьего. «Могут же, разбойники, провалиться в погребок. Старики, а ума нет. Вон подростки забор облепили и на крышу, чертенята, забрались, — сердито думал Иван Лукич. — А вам, старым людям, чего взбираться на погребок? Чужое, пусть рухнет — не жалко…»

Как ни занимали внимание Ивана Лукича два кума на погребке, и выкрики, что вспыхивали и там и тут, и смех, и шутки, что не утихали во дворе, он и здесь, за стенкой сарайчика, укрытый темнотой, думал о своей поездке к Скуратову… Могут спросить: неужели Иван Лукич не заливал водкой горе, а ездил к Скуратову и Григорий сказал Ивану неправду? Надо сказать, что Ивана Лукича потянуло к водке, но он сдержался и не на-Пился. Вот из-за этого собрания еще вчера он так поругался с Закамышным, что рюмка мерещилась у него перед очами. Приехав в Грушовку, чтобы повидаться со Скуратовым, Иван Лукич выпил в буфете рюмку водки, как он сам себе говорил, «исключительно для тонуса». И поехал к Скуратову на квартиру.

За военные годы Иван Лукич хорошо узнал своего командира; и теперь, казалось, он видел его насквозь и понимал с полуслова. Но в этот вечер Скуратов вдруг стал таким незнакомым и таким новым, что Иван Лукич удивился: может, это не тот, не фронтовой Скуратов, а какой-то новый, особенный. Работая десятый год в Грушовке, Скуратов впервые разозлился, обругал Ивана Лукича и назвал такими обидными словами, что их и упоминать не хотелось: назвал «размокшей тряпкой». Садясь в машину и собираясь ехать в Журавли, Иван Лукич бурчал:

— Тряпка, да еще и размокшая? Вот до чего я дожил… И как это еще сказал: беда не в потолке, а в отставании… Чудно устроена жизнь. Надо было мне не являться к нему, а самому поразмыслить… С Яковом поругался и прилетел — балда!

— Кого вы ругаете, Иван Лукич? — спросила Ксения.

— Самого себя… Помалкивай и поддай газку!

И тут, за стеной сарайчика, Иван Лукич невольно повторял в памяти все, что сказал ему Скуратов. Иван Лукич рассказал секретарю о земных и небесных потолках, о которых говорил ему Нечитайлов.

— Знающие люди, Степан, уверяют, что у человека, как у мотора, есть незримый потолок. Такая черта, выше которой не подняться, хоть дух из тебя вон!

— Так может рассуждать не председатель колхоза, а мокрая тряпка! Потолками голову себе морочишь! Нашел лазеечку! Запомни, Иван: не было и нет никаких потолков… Все это выдумка твоего друга-летчика. Эта «теорийка» может завести далеко. Да и как ты мог подумать о каком-то потолке, здоровило эдакий! Выбрось все это из головы и забудь! Людские силы измеряются не той меркой! Человек может сделать все, что только пожелает… А ты уши развесил и поверил, что вот ты, Иван Лукич Книга, поднялся до определенной черты, а выше — ни шагу! Знаю, не потолок тебя испугал, а сын Иван. Явился ко мне и развел потолочную теорию… Стыдно, Иван, смотреть на тебя и говорить с тобой…