Агафонкин и Время - Олег Радзинский

– Вы что говорите, Алексей? – шепотом спросил Путин. – Какая графиня? Какой племянник? Зачем?

– Потом объясню, Владимир Владимирович, – пообещал Агафонкин. – Мне нужно вас с Владиславом Юрьевичем представить народу: кто вы, почему здесь.

– Зачем? – удивился Путин. – Мы же сейчас уедем. Обратно, в Россию.

– Мы – в России, – вздохнул Агафонкин: не было смысла откладывать. – И сейчас мы не уедем, потому что уезжать нам некуда: я не знаю, как вернуться в 2014-й.

Путин посмотрел на него, медленно осознавая смысл агафонкинских слов. Посмотрел на Суркова – не ошибся ли. Так ли. Сурков ничего не сказал, только стал еще бледнее и красивее.

– Вы что говорите, Алексей? – спокойным ровным страшным голосом сказал Путин. – Вы хоть понимаете, что натворили? Вы похитили Президента России. Главу государства.

– Какой сейчас год? – спросил Сурков. – Я понимаю, что раз крепостное право отменили, мы, стало быть, перешли рубеж 1861-го, но какой точно сейчас год? Это вы знаете?

Агафонкин знал: 61-й и был. Он вдруг понял, что никогда не попадал в Удольное ни в какой другой год: сколько б ни возвращался в любимую усадьбу, здесь всегда стоял реформенный 61-й, будто время решило, что этот год – рубеж российской жизни – должен длиться вечно в Шацком уезде. “А что если Удольное – это Сдвоение? – подумал Агафонкин. – Никуда не ведущий вариант Линии Событий?” Ему представилось, что вся Россия – сплошное Сдвоение, ответвление от главного вектора, бесконечно повторяющийся проигрыш одной и той же мелодии, никак не могущей взять новый аккорд, развить тему, сложить гармонию. События в Удольном случались разные – то приказчик проворуется, то мужики подерутся с соседней деревней, то плохой урожай, но год, год тянулся один и тот же – год изменений, что никак не могли наступить.

Агафонкин тряхнул головой, прогоняя эту мысль.

– 61-й, – ответил он Суркову. – Май месяц.

– Манифест об освобождении крестьян, стало быть, уже огласили – это был февраль, – сказал Путин. – Глупая реформа: и у помещиков отняли рабочую силу, и крестьянам толком землю не дали. Никчемная реформа: никому от нее хорошо не было.

– Теперь, стало быть, эти люди, – Сурков кивнул на толпившихся сельчан, – работают на вас барщину – в счет выкупа за свои наделы?

– Да, – подтвердил Агафонкин, – они теперь временнообязанные.

– То-то и оно, – вздохнул Путин, – временнообязанные. А должны быть – безвременнообязанные. – Он покачал головой: – Иначе работать не будут. Уж поверьте мне.

Свободные русские землепашцы тем временем осознали смысл слов Агафонкина. Мужики, следуя примеру старосты Титова, снова стащили шапки и перекрестились, а бабы заголосили тонким воем: “Ой, графинюшка наша, преставилась, заступница, да на кого ж ты нас оставила, матушка Лизавета Ндревна” и прочую заунывщину. Путин молчал, обдумывая, то ли как заставить вольный ныне русский народ добросовестно служить барщину, то ли как вернуться в знакомое ему пространство-время, где народ этому уже обучили.

Платон достал маленький блокнот со встроенным калькулятором и, прикрыв ладонью, что-то высчитывал, занося результаты на бумагу.

Сурков посмотрел на дом, на небо, на стоящую на крыльце Варю и улыбнулся. Варя опустила ласковые васильковые глаза, не забыв, впрочем, улыбнуться в ответ – да.

– Милая девушка, – сказал Сурков.

“Вот и хорошо, – подумал Агафонкин. – Будет ему чем заняться”.

– Алексей, – обратился к Агафонкину Путин. – Возможно, вас склонили к… этому поступку… какие-то силы. Враждебные силы. Интересно, кто стоит за планом удалить меня из России… Возможно, Алексей, вас использовали, и вы сами этого не понимаете.

– Владимир Владимирович, – заверил Президента России Агафонкин, – так получилось. Не ищите всюду злой умысел: иногда его нет.

– Вы что, думаете, без меня лучше будет? – поинтересовался Путин.

– Будет по-другому, – уклончиво ответил Агафонкин.

– Алексей, – Путин чуть понизил голос, – если возвращение обратно – вопрос денег, то, уверен, договоримся. И обещаю: никаких последствий для вас и ваших близких. Вы – человек уникальный, мы таких людей ценим. Так ведь, Владислав Юрьевич?

Сурков кивнул: ценили.

– Спасибо, Владимир Владимирович, – поблагодарил Агафонкин. – Возвращение, однако, вопрос не денег, а скорее судьбы. Юла решила взять вас сюда, и только юла может перенести вас обратно. Жизнь здесь, – попытался ободрить его Агафонкин, – тоже ваша жизнь: еще один вариант.

– А там, дома, я остался? – спросил Путин.

– Остались, остались, – заверил Агафонкин. Он подумал, что нужно сказать правду: что остался-то, конечно, Путин остался, но благодаря ему, Агафонкину, остался Путин другой: бывший рабочий Вагоностроительного завода, ныне – пенсионер, подрабатывающий в ведомственной охране, то есть, попросту говоря, – сторожем.

Он хотел было объяснить про созданную его Намерением новую Линию Событий Владимира Путина, но тот, не дождавшись ответа, снова спросил:

– И что я буду здесь делать – в этом варианте? Из крестьян недоимки вытрясать?

“Вытрясешь из них”, – вздохнул Агафонкин.

– Отчего же только недоимки? Можете, например, продвигаться по земской части. Вот у нас в губернии место предводителя дворянства свободно; можете предложить свою кандидатуру. Время-то, Владимир Владимирович, реформенное: легко наверх выплыть. Да вы и сами знаете, как в такое время бывает, – закончил Агафонкин.

– Какой предводитель дворянства? – возмутился Путин. – Мы же знаем историю, знаем, чем все закончилось и кто в конце концов выиграл. Нужно не в земские игры играть, а найти людей, которые потом взяли верх. К ним примкнуть и забрать это движение в свои руки. Желябова нужно искать, народовольцев, а вы – земство. Стратегически нужно думать.

Он покачал головой, расстроенный политической недальновидностью Агафонкина.

– Народовольцы – это только через двадцать лет, – напомнил Президенту Сурков.

– Тогда нужно начать готовить, растить людей, – не унимался Путин. – Создавать команду. Организуем тайное революционное общество, сформулируем задачи, подберем кадры. Подготовим задел на будущее. Какие цели найдут отклик у народа, Владислав Юрьевич?

– Думаю, Владимир Владимирович, – сказал Сурков, – думаю, нужно откликнуться на протестные настроения, на несбывшиеся после реформы ожидания. Реформа пообещала людям землю и волю, но ни того, ни другого они не получили. Думаю, нужно мыслить в этом ключе.

– Правильно, – согласился Путин. – Так и назовем: “Земля и Воля”. Костяк команды у нас имеется – мы вчетвером. Подтащим массы – ответим на народные чаяния.

“И вправду – Человек Длинной Воли, – восхитился Агафонкин. – Создает Линию Событий. Сам. Без юлы”.

Он вдруг вспомнил, что последний раз видел юлу в Кремле: расширяющееся дрожащее кольцо людских судеб, отходящее от крутящегося в центре стола многоцветного волчка. “Где она? – встревожился Агафонкин. – Должно быть, в Карете: выпала, завалилась за сиденье. Нужно найти”.

– Я сейчас… с возницей нашим поговорю. – главное чтобы не поняли что у него юлы нет – не показать чтобы сами не нашли а то беда закрутят – ищи их потом – Пойду, поговорю с кучером, – как можно беззаботнее сказал Агафонкин, – может, подскажет, как вернуться в 2014-й.

– Денег пообещайте, – посоветовал Путин. Он знал человеческую натуру.

– Я мигом, – кивнул Агафонкин.

Канин так и не сошел с облучка: сидел, курил длинную папиросу, иногда поглядывая в небо на приближающуюся, плывущую черной пеленой к Удольному грозу. Лошади стояли в упряжке, не двигаясь, не пощипывая молодую весеннюю траву. Принесенная дворовыми бадья с водой осталась нетронутой.

– Семен Егорович, я тут… в экипаже обронил кое-что, – весело, на ходу – ничего особенного теряют люди вещи что ж такого – бросил Агафонкин. – Хочу посмотреть.

Канин кивнул:

– Посмотрите, Алексей Дмитриевич. Если что обронили в Карете, там и есть. Взять – никто возьмет.

Он натянул старую фуражку потуже.

“Где ж она? – думал Агафонкин, шаря по мягким сиденьям из бордовой кожи. – Куда завалилась? Нужно на полу посмотреть”.

Он опустился на колени – так лучше видно, и Карета взмыла в небо.

* * *

Движение Кареты не ощущалось; скорее ощущалась ее недвижность. Агафонкин, однако, видел, что они поднимаются в небо: черные облака вокруг расступались, пропуская их в другие облака, становящиеся все более и более плотными, будто тени вещей складывались, спрессовывались в те самые вещи, чьими тенями они только что были. Воздух – был ли это воздух? – перестал кружить перьями, обрывками влажного тумана и начал куститься, становясь непроницаемым – будто смотришь сквозь свинцовую метель.

Из этой мглы, словно луч прожектора, пришел узкий столп света, и Карета загорелась, превратившись в огонь.