Народы и личности в истории. Том 2 - Владимир Миронов

Лектор говорил, что изучение истории откроет немало поучительных страниц, что учебный план ученого, работающего только ради хлеба насущного, отличается от учебного плана, который составляет для себя пытливый философский ум. Шиллер характеризовал век как весьма гуманный, а европейское сообщество как миролюбивое. Представив Европу большой и единой семьей, он утверждал, что вражда более не сможет привести к кровавым потрясениям. Увы, великие драматурги и писатели, как это ни удивительно, часто оказываются никудышными провидцами. Всего через семь недель после его пророчеств разразилась Великая Французская революция, открывшая десятилетие страшных и непрерывных войн.

Интерес молодежи был вполне оправдан, ибо в составе партизанского отряда главного героя «Разбойников» Карла Моора – в основном бывшие студенты (Гримм знает латынь, Роллер предлагает издавать альманах, Шпигельберг щеголяет французским и латынью). Сам Карл так формулирует цели своего отряда: «Поставьте меня во главе войска таких молодцов, как я, и Германия станет республикой, перед которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями». Однако суровая жизнь вскоре выучит их совсем иному, о чем и будут петь друзья-разбойники, расположившись в лесу близ замка Мооров. Кстати, второе издание «Разбойников» вышло с надписью по-латыни на титульном листе «In Tyrannos!» («На тиранов!»), а его стихотворение «Дурные монархи» и еще одно произведение, помеченное ложным местом издания «Тобольско» (Тобольск – место ссылки в России), невольно обращало читательскую мысль к далекой России. Мы приветствуем бунтарский дух борцов против тирании (в том числе и в России), но видим, что натворили государственные разбойники (из вчерашних тяжеловесов и полуученых), когда они, вдруг, оказались во главе государства:

Резать, грабить, куролеситьНам уж не учиться стать.Завтра могут нас повесить,Нынче будем пировать!Мы жизнь разгульную ведем,Жизнь, полную веселья:Мы ночью спим в лесу густом,Нам бури, ветер нипочем,Что ночь – то новоселье.Меркурий, наш веселый бог,Нас научил всему, как мог…

В духе времени написана и мещанская трагедия «Коварство и любовь» (1783 год), первая немецкая «политически-тенденциозная драма». Юноша из высших слоев общества готов уже попасть под безжалостное колесо власти и элитных амбиций. Отец (президент) уготовил ему карьеру в министерстве (чин тайного советника, службу в посольстве, необыкновенные милости). Его ждет завидное, обеспеченное будущее. Но Фердинанд покинул «их дом», говоря отцу: «Нет, потому, что мои понятия о величии и о счастье заметно отличаются от ваших… Вы достигаете благополучия почти всегда ценою гибели другого. Зависть, страх, ненависть – вот те мрачные зеркала, в которых посрамляется величие властителя… Слезы, проклятия, отчаяние – вот та чудовищная трапеза, которой услаждают себя эти прославленные счастливцы. И не успеет у них пройти хмель, как они, шатаясь, уже отходят в вечность».[414]

Фридрих Шиллер (1759–1805)

На философии Шиллера выросли целые поколения… В ознаменование его заслуг перед человечеством конвент Франции пошлет писателю патент на гражданство. Но, пожалуй, еще с большим упоением читали Шиллера в России. По словам Ф.М. Достоевского, он оказался здесь, среди наших берез, «гораздо роднее и гораздо национальнее». Чем привлек он русскую душу? Не тем ли, что в разночинной русской интеллигенции кипела бунтарско-разбойничья кровь Ваньки-Каина, или яростным стремлением писателя к истине и правде?! Он говорил: «Прекрасное заключено лишь в правде». Особое место в воспитательно-педагогическом наследии занимает его работа «Об эстетическом воспитании человека» (1795 год). Статья включает ряд писем Шиллера к герцогу Гольштейн-Аугустенбургскому. В этих статьях, чрезвычайно богатых мыслью, Шиллер ставит положение культуры в прямую зависимость от воли государства. Его мысль проста и беспощадна: каково государство, каковы правители – такова и культура! Мерзавцы и ничтожества у власти неизбежно пестуют и поддерживают таких же ничтожеств и в сфере культуры. Читаем у Шиллера: «Теоретическая культура должна привести к практической, а практическая в то же время должна быть условием теоретической? Всякое улучшение в политической сфере должно исходить из облагорожения характера, но как же характеру облагородиться под влиянием варварского государственного строя? Ради этой цели нужно найти орудие, которого у государства нет, и открыть для этого источники, которые сохранили бы, при всей политической испорченности, свою чистоту и прозрачность». Весь вопрос и состоит в том, где искать эти «источники».

Казалось, вполне естественно было бы пытаться отыскать их в культурном классе. Не в президентах же, императорах, банкирах и военных, в самом деле! Увы, но уже в ту эпоху «культурные классы представляют нам еще более отвратительное зрелище расслабления и порчи характера, которые возмутительны тем более, что источником их является сама культура». Видимо, это обстоятельство и побудило Шиллера, воспевавшего «эстетическое государство», сомневаться в возможности его появления. Он удивительно точно сумел предвидеть трансформацию «культурной личности» в новейшую эпоху… В «Письмах об эстетическом воспитании человека» читаем: «Дитя природы, сбросив оковы, становится неистовым, питомец искусства – становится негодяем. Просвещение рассудка… в общем столь мало облагораживает помышления, что скорее оправдывает порочность своими учениями».[415]

Поэтому Шиллер столь решительно отстаивал национальную культуру и широкое классическое образование всего народа, а не только узкого круга интеллигенции. И пусть Шиллер, принадлежавший «к интровертному типу», ближе к идеям, чем к вещам внешнего мира, для нас именно это и ценно: мир идей должен стать, если угодно, тем «зрячим и мыслящим существом», что ведет «слепой материальный мир» к достойному человеческому существованию. С тех пор минуло два века, но значимость шиллеровских идей еще более возросла.

Кстати говоря, и немецкий философ К. Юнг, посвятивший в 1915 г. главу его работе, отмечал: условия индивидуальной культуры в буржуазном мире «не только не стали лучше, а напротив того, ухудшились; ныне ведь интерес каждого отдельного человека еще гораздо более поглощен коллективными занятиями, нежели во времена Шиллера; поэтому каждому в отдельности остается гораздо меньше досуга для развития индивидуальной культуры…»

Для поэта, как и для той эпохи, характерно обожествление разума, интеллекта, просвещения («современность достаточно просвещена»). Впрочем, это же провозглашали, этому поклонялись все без исключения герои своего времени. Юнг пишет: «В этих словах Шиллера мы чувствуем приближение эпохи французского просвещения и фантастического интеллектуализма революции: «Сам век достаточно просвещен!» – какая переоценка интеллекта! – «Дух свободного исследования рассеял пустые призраки» – какой рационализм! Живо вспоминаются слова проктофантасмиста в Фаусте: «Исчезните же! Ведь мы просветители!» Переоценивание значения и действенности разума, с одной стороны, вполне соответствовало духу того времени, совершенно не принимавшего в расчет, что если бы разум в действительности обладал такой силой, то давно уже имел бы широчайшую возможность доказать и проявить ее; с другой же стороны, нельзя терять из виду, что в то время так думали вовсе не все руководящие умы и что этот налет рационалистического интеллектуализма, вероятно, основан и на особенно сильном субъективном развитии этого элемента в самом Шиллере». Однако считаю, что не это самое главное в шиллеровском наследии. Важнее то, что он поставил власть в прямую и весьма жесткую зависимость от культуры (по крайней мере, в Европе) и даже обручил и повенчал (не желая того) интеллект с революцией и народом.[416] Хотя и с грустью признавал: «Блаженны те, кто не заплатил за благо знания своим сердцем».

В дальнейшем интерес к лекциям Шиллера несколько спал. Причины этого довольно банальны: плохая дикция лектора, избыток патетики, пробелы в знании предмета. К тому же, всякий творческий энтузиазм, как известно, должен поддерживаться и материально, а должность профессора была неоплачиваемой. Не намного улучшило положение дел издание курса лекций. В одном из писем он признавал: «…весь этот образ жизни, все эти неизбежные обстоятельства, неотделимые от профессуры, глубоко мне противны, но если бы эта жизнь сулила хоть какие-то, пусть самые ничтожные, материальные выгоды, я бы счел обязанным с ней смириться». У Шиллера зреет понимание того, что все же не это поприще уготовила ему судьба. Кафедра – явно не его удел. Поэтому он и скажет вскоре: «У меня так же мало склонности к коммерческим делам, как к тому, чтобы стать капуцином».[417]