Взгляд из угла - Самуил Лурье

Напоследок задерем голову: а что у нас там, на самом верху? А оттуда, с самого, то есть, верха вдруг доносится шутливый разговор типа: мы тут тоже не против изнасиловать десяточек евреек.

Состри подобным образом какой-нибудь Ширак — пожалуй, кое-кому и даже мне стало бы совестно. В смысле — за Францию. А тут — ну ни капельки.

Вся соль в местоимениях. Личных и притяжательных. Помнить постоянно, что нашего, вашего, твоего и моего — с гулькин нос, а почти всё вокруг — исключительно ихнее.

Цыганское, что ли, такое самочувствие. Хотя, казалось бы, что у нас общего с этими людьми — вот которые, вместо того чтобы вольною толпой кочевать по Бессарабии, прозябают вокруг Петербурга в полосе отчуждения в земляных норах. Наподобие полевых мышей: живут потихоньку и дают жить милиции. А к ним наведываются бешеные псы.

Наведаются, разорят, кого-нибудь убьют — на шум явится милиция, растопчет норы. Цыгане разбегутся, потом возвратятся.

В некоторых местностях не дадут и норы. Как в Архангельске. Тамошний мэр Донской купил всем цыганским семьям ж/д билеты до Москвы и — адьё, скитайтесь с детьми, где хотите.

Под Калининградом был цыганский поселок. Его развалили бульдозерами, обломки строений сожгли. (А это были частные дома. Без электричества и без водопровода, но — собственные. Построенные — конечно, на фу-фу — предками этих самых цыган лет полста тому назад.) Адьё, ромалэ.

Чем-то таким собирается отличиться и новгородское, так сказать, вече.

Поскольку земля дорожает и взяткоемкость загородных дач неуклонно растет. А цыганам никаких человеческих прав совсем не полагается, и это радует электорат. Лестно, что есть — официально признано, что есть — существа еще ниже сортом. И детям цыган не разрешают учиться в школе вместе со всеми. И врачи не лечат цыган без штампа о прописке. А у кого такой штамп случайно есть — тому его погасят.

Чтобы, значит, их не было нигде, кроме телевизора. С удовольствием полюбуемся, как они там пляшут и поют. А трехмерное пространство не для них.

То есть среди бела дня, в мирное время, в XXI столетии, в одной из стран, извините, Европы местные власти под аплодисменты населения кончают народ, недосожженный Гитлером.

Стыдно это или нет? Никто не понимает, кроме горстки филантропов из "Открытого общества" (недозакрытого). И один нидерландский фонд тоже хлопочет. И подана жалоба в Страсбургский суд.

Я тут послушал про все про это доклад, посмотрел документальный фильм (где бульдозер и спецназ), оценил риторику калининградского Бооса — насчет "выжигать каленым железом". Поскольку, знаете ли, весь вред — от наркотиков, а наркотики, конечно же, — от цыган.

И опять запутался в местоимениях. Это у нас такое государство — или оно как бы не совсем наше?

Цыгане рассуждают проще. Что им государство! Верят в злодейство только личное. И в суеверный шкурный страх. Стоят со смешным таким плакатом: "Боос! Не выгоняй на улицу наших детей! А то мы проклянем твоих детей!" Нашли чем испугать современную личность.

Пушкин бы этому Боосу показал. И этому архангельскому Донскому. Толстой написал бы прямо императору. Короленко завел бы судебный процесс и выиграл.

Но никого из них на свете нет.

И Анна Политковская убита.

7/11/2006

Посолонь

Жизнь, однако, не стоит на месте. А понемножку, мелкими такими рывками, крутится по циферблату назад. Посолонь — то есть как солнце в небе. То есть в направлении, обратном вращению земли. Против часовой стрелки.

Податель сего отлично запомнил момент, в который ему, подателю сего, сделалось ясно, что хрущевской оттепели — абзац.

Это было в начале 1969-го — когда ему в одном журнале вычеркнули вдруг — без разговоров — упоминание про, смешно сказать, XX съезд КПСС.

Так и вижу эту красночернильную в тексте дыру.

А упоминание было по делу: в рецензии на книжку писателя репрессированного, реабилитированного и т.д. Который, значит, резолюциями того съезда был извлечен из глубины сибирских руд. (Кстати, он кем-то приходился — не то племянником, не то внуком, не то внучатым племянником — знаменитому Мамину-Сибиряку.)

И вот — вычеркнули про съезд. У всех и повсюду разом. Эта римская цифра лет на пятнадцать словно выпала из наборной кассы.

Во избежание новой пражской или какой-нибудь еще весны. Поскольку до того как подоспели танки с братской помощью, чехи любили побредить про социализм с человеческим лицом, то есть без политарестов, политубийств. Насчет которых, вообще-то, все были в курсе и так, без всяких съездов, но этот самый Двадцатый сказал официально, под протокол. Что жертв — как песка на морском берегу, что попали они по обвинениям ложным, — и даже что хорошо бы, по совести-то, поставить им на Красной площади монумент.

И вот, надо же, в наши дни все сбылось. Кроме, понятно, социализма. Ну, и без человеческого лица. Которое где же взять.

Монумент не совсем монумент и стоит не совсем там, но это не важно, а зато в календаре значится День упомянутых жертв. Отмечается не то чтобы всерьез (в ящике, как всегда, сплошной юморой), но прилично: желающим разрешают постоять у Соловецкого камня.

Однако в нынешнем году случилось странное. Разыгралась трогательная сцена. Прямо в кабинете министров. По ходу решения текущих вопросов. То есть распределения детских пособий. Присутствующий глава государства вдруг говорит: очень, говорит, вас прошу никогда не забывать о жертвах политических репрессий; буквально ни об одной; сделайте все, чтобы ни одна из них не осталась безвестной, неопознанной; найдите все до единого реабилитационные дела.

Эка, спохватились, думаю недоверчивый я, слушая по радио такое последнее известие. Кого теперь опознаешь, как разберешь слои костей в пластах вечной мерзлоты, тонны бумаг в железных шкафах. Реабилитации там — еще на тысячу лет. Начать и кончить. Покойный Яковлев (А.Н.) со своей комиссией насчитал на ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ двадцать миллионов арестованных, а материалов на реабилитацию наготовил — сколько успел.

Только я так подумал — диктор произносит такую цифру: семьсот семьдесят семь тысяч человек. Типа — дает фактическую справку. Официальную, а то как же. В порядке примечания. Дескать, вот сколько было при советской власти посажено. А вот сколько, — продолжает, — взошло — в смысле: реабилитировано — шестьсот сорок пять, что ли. Опять же тысяч.

Должно быть, я становлюсь тугоух. Либо диктор попался подслеповатый. Короче, шестизначное число — явный глюк. Но три семерки — точно не глюк, а спущены, без сомнения, непосредственно с потолка.

Поскольку взялись из записки, составленной органами для Политбюро — не поверите когда: в 1954 году! Там значилось: репрессированы 3 777 320 человек, из них расстреляны 642 000.

(Насчет реабилитированных: тоже есть официальный документ, 2004 года — тогда их набиралось 636 302; так что сегодняшняя цифра правдоподобна — если дела рассматриваются со скоростью десять штук в день.)

Простите, что утомляю числительными. В сущности, все ясно и без них. Работа комиссии, созданной XX съездом (насчитала 19 840 000 арестованных врагов народа), — туфта. Двадцать разысканных Яковлевым (А. Н.) миллионов никогда не существовали. Солженицын с его шестьюдесятью миллионами — вообще фантазер.

А все было посчитано еще вон когда. Компетентнейшим учреждением. И оказалось не так страшно. Хотя, разумеется, очень, очень грустно. Ведь нам всем так безумно интересен, так дорог ну просто каждый з/к, а тут сразу семь-семь-семь — ну да, тысяч, — и вроде бы еще тройка впереди. (Исключительно удобная, кстати, — мнемоническая такая комбинация.)

Другой надежной цифры — то есть другой цифры с визой Большого Дома — представьте, нет.

И впредь нечего, стало быть, клеветать, раздувая.

То есть стрелка вдруг прыгнула посолонь сразу на полста делений.

На свое постоянное место.

Так что податель сего не особенно удивился, когда через денек-другой — то есть позапозавчера — из его текста в редакции одного журнала вычеркнули словосочетание, содержавшее дома и взрывы.

Что верно, то верно: залог жизнерадостного самочувствия — провалы в памяти. Чтобы, значит, современность блестела как новенькая. Чтобы все — как впервые: и ноябрьская слякоть, и замерший на одной ноге Русский Марш.

А то холодная всезнайка история придет и все опошлит. Поздно, скажет, тормозить. Вернее, рано. Пошалят и перестанут. В оккупированном Могилеве немцы отсчитывали гражданам за каждого выданного еврея по пять пачек махры, и граждане развернули соревнование, проявив такой же неподдельный энтузиазм.

Впоследствии же опять, как ни в чем не бывало, строили это самое. Без лица.

Светлое будущее. То есть наше священное прошедшее. Бегущее навстречу.

Не забыть переставить праздники в осеннем календаре. За Днем Нац. Единства — Ночь Соц. Переворота, Примирения и Согласия тож. А уж потом Репрессии. С жертвами, естественно, — Репрессии требуют жертв. И не любят арифметики.