Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Мы переходим двор и поднимаемся по чёрной лестнице. Дверь на третьем этаже приоткрыта. Табличку с их фамилией сняли, мы видим, что до неё здесь висела другая, от неё остались дырки от винтов. Мама звонит. Будь моя воля, я б сбежал, но мама держит меня крепко. Она старается не опускать улыбку. Дыхание клокочет у неё в груди, как тяжёлая волна. Никто не появляется. Мама звонит снова, потом до нас доходит, что звонок не работает. Лишь тишина сгущается. Мама толкает дверь. Я иду следом. Она останавливается и водит вокруг изумлёнными влажными глазами. Стены голые, в пятнах. Плиты нет. На стене подтёки жира и грязи. И ясные, их невозможно скрыть, следы присутствия других людей, живших здесь до Арнесенов. Тут мы замечаем её, фру Арнесен, она стоит посреди пустой гостиной, под люстрой, это единственное освещение в комнате, и на неё льётся жёлтый дрожащий свет. Фру Арнесен поворачивается в нашу сторону. Мама выпускает мою руку и подходит к ней. А я смотрю со стороны на этих двух женщин, битых жизнью гордячек, они рожали в одной палате, жили в одном дворе и за все эти годы не обменялись и десятком слов, у каждой была своя жизнь, в своём подъезде, но в эту секунду в разорённой квартире, посреди голых стен моего воспоминания, их ничто не разделяет. — Вы ведь знали тех, кто жил здесь до нас, да? — спрашивает фру Арнесен. Мама кивает, слабо улыбается, снова кивает — Это была моя лучшая подруга. Рахиль. — А где она теперь? — Её и семью отправили в Равенсбрюк. — Мама вытягивает вперёд руку: — Она подарила мне кольцо. Попросила хранить его, пока она не вернётся. — Фру Арнесен тоже протягивает руку, они сцепляют их. — Мы зашли попрощаться, — говорит мама. — Спасибо. Это очень любезно. — Куда вы уезжаете? — В дом моих родителей. Далеко. За город. — Фру Арнесен выпускает мамину руку. — Мне будет не хватать вашей игры на пианино, — говорит мама. Фру Арнесен мотает головой: — Остальные будут счастливы наконец отдохнуть от неё. — И она быстро отворачивается и улыбается мне, словно только теперь обнаружив моё присутствие. — И ты пришёл? — спрашивает она. Я кланяюсь и слышу звук льющейся где-то воды, которую затем перекрывают. — Жаль, мы не сошлись ближе, — говорит мама. Фру Арнесен снова поднимает на неё глаза: — Жаль. Теперь уж поздно. — Мама смутилась, и мне немедленно захотелось уйти. — Разве? — сказала мама потом. Фру Арнесен вдруг засмеялась: — А помните, как Фред не давал спать всему роддому? Господи, как же он орал! — Мама тоже смеётся: — Но когда мы приехали домой, он, к счастью, перестал. — Они умолкают, я отступаю на шаг. В квартире ещё кто-то есть. Какие-то люди. — Как ваш сын? — спрашивает мама. Фру Арнесен сцепляет руки на груди. — Ему дали отпуск на военной службе. Так что он хоть смог помочь мне. С переездом. — Вслед за чем из ванной выходит Аслак, мой, вернее, наш неутомимый мучитель, он в тёмно-зелёной униформе, с пальцев капает вода. Он не смотрит в нашу сторону и хочет пройти мимо. Но фру Арнесен останавливает его. — Узнаёшь Барнума? — спрашивает она. Аслак нехотя поворачивается в мою сторону: — Как не узнать. Он не очень изменился. — Он протягивает мне мокрую руку, мне приходится пожать её. — Соболезную, — шепчу я. Мама заливается краской и глядит на меня в ужасе, рука Аслака дёргается. — Это верно, — говорит он. — Мой отец тоже кончился. — Когда мы спускаемся обратно во двор, мама издаёт протяжный вздох. — Барнум, я понимаю, ты не это имел в виду. Но надо следить за своими словами. — На дворе развиднелось. Темнота ясная и сочная. Небо сияет над нами как чёрный бархатный прямоугольник. — Я ещё побуду здесь, — шепчу я. Поколебавшись, мама через какое-то время уходит. А я сажусь на лестницу у помойки. Окна гаснут одно за другим, скоро горят лишь звёзды. Я вслушиваюсь. И слышу. Потому что верно сказал Фред тогда на кладбище, двор можно слушать, он полон историй, и они не сидят тихо по углам и не держат язык за зубами. Хотя они так и не поведали нам ни кто отец Фреда, ни кто надругался над нашей мамой, но этого не могут сказать даже верёвки чердачной сушилки и пыльный свет, падающий из окна в крыше чердака. У повествования ведь тоже есть свои тайны, которых оно не раскрывает, а подойдя к запретной теме, начинает вместо этого плести иной рассказ, например о том, что квартира Арнесенов после отъезда фру к своим родителям долго пустовала. Но под Новый год на двери появилась новая табличка из блестящей меди, ещё больше двух предыдущих. Уле Арвид Банг значилось на ней. Это домоуправ Банг вознёсся из тёмной комнаты в служебной квартирке в подворотне на третий этаж, в четыре комнаты с балконом и солнцем по утрам, табличка стала ему наградой за долгую и беспорочную службу, он установил личный рекорд, его самый длинный и результативный тройной прыжок позволил ему наконец-то вскарабкаться на высшую ступень пьедестала, но поговаривали, что он чувствовал себя одиноко в этих хоромах, где, если утром на кухне за чашкой кофе задать себе вопрос, ответ вернётся не раньше ночи. Много-много лет спустя, когда Арнесен уже давно освободился, он как-то зашёл в свою старую квартиру, прочитал имя на табличке и позвонил. Но домоуправ Банг не открыл. Увидев в глазок, которым лично оснастил дверь, бледное, как месяц, лицо Арнесена, он на цыпочках прокрался в кухню и поплотнее задёрнул занавеску. Банга повысили до одиночества, Арнесена выпустили, правда, больше никуда не впустили, никогда, ибо он носил в себе заразу, тень позора. Рассказывают, что потом он ночевал в помойном ящике на набережной Кранкай, брился у питьевого фонтанчика на набережной Биспекай и зарабатывал восемь крон в день плюс тара тем, что покупал в «монопольке» за Ратушей спиртное для бомжей, которые не находят в себе сил сохранять трезвость, когда морозный туман с фьорда прилепляет язык к пересохшей гортани.

Я поднимаюсь домой и ложусь. Межвременье тянется своей чередой. Я мечтаю и сочиняю. Однажды утром выныриваю, и у меня день рождения. Мама стоит у кровати и поёт, Болетта палкой отбивает такт, а Фред притулился к косяку, на котором мой рост давно обходится старой зарубкой. Первый свёрток от мамы. Мне подарен эластичный галстук. Второй презент от Болетты — заколка для галстука. Третий подарок от мамы и Болетты вместе. Он тяжеленный. Это собрание сочинений Кнута Гамсуна. Обгорелые останки отмыты, разобраны по порядку, страница к странице и переплетены, восемнадцать восставших из пепла томов. — Спасибо огромное, — шепчу я. Очередь Фреда. Он наклоняется и вытягивает из-под кровати то, что там припрятал. До этого от Фреда подарков я не получал никогда. Мама разевает рот от изумления. Болетта живо распрямляет сгорбленную спину. Фред опускает на диван огромный пакет с выпирающими углами. — Поздравляю, — говорит он. Если честно, мне даже страшно открывать подарок. Я бы лучше повременил с этим. Потянул это мгновение, когда я ещё не ведаю, что внутри, значит, оно может быть чем угодно, даже тем, о чём я мечтаю. Фред купил мне подарок. Брануму от Фреда написано на нём. Я делаю вид, что не вижу ошибки. Она не привлекла моего внимания. Бранум — это моё имя. Тем более граница на полу стёрта. Я ощупываю подарок. Он жёсткий. Если потрясти, что-то клацает. Маму гложет нетерпение. Фреду смешно. — Не пулемёт, не бойся, — говорит он. Я рву обёртку. Это пишущая машинка. Я зажмуриваюсь, открываю глаза снова. На одеяле по-прежнему лежит пишущая машинка, «Дипломат», с крышкой и тремя рядами букв. Болетта бухает палкой в стену. Мамино лицо затеняет мрачная тень подозрения, но радости у неё в душе больше, и мама аплодирует, чтобы не испортить такого момента. — Не хватает только, на чём писать, — шепчет она проникновенным почти голосом. Фред показывает рукой на стол, где уже высится стопка белой бумаги. — Ему не хватает только, что писать, — поправляет он. Я встаю. Хватаю Фреда за руку. — Я тоже подарю тебе самый-самый лучший подарок, — тараторю я. Фред смотрит на меня в недоумении: — Это какой? — Поскольку ответа я пока не знаю, то лишь шепчу: — Спасибо, Фред. — Он улыбается: — Лады, Барнум. — И уходит.

Я убираю в ящик галстук и заколку. Ставлю на полку, между «Медицинским справочником норвежской семьи» и «Миром в картинках», восемнадцать томов Гамсуна и тем же вечером сажусь писать. Перепечатывать «Городочек» на машинке. Я беру текст из тетради. И кое-что добавляю. Дело идёт туго. Я несколько раз переписываю всё сначала. Теперь двор оглушает не пианино фру Арнесен, а стук моей машинки. У неё проблемы с двумя буквами: «Л» не печатается, а «о» стёрто и не отличается от «с». Это совершенная ерунда. Наверно, Фред купил её задёшево. Но когда я пишу, например, слово «любовь», выходит загадочное «юбсвь». Такого слова нет. Но и это тоже пустяки. Не так часто я пишу «любовь». Потом я чернильной ручкой вношу исправления. В конце концов получается полторы страницы текста. Можно сказать, две. «Городочек». Барнума Нильсена. Я сочинил две страницы. Сам. Никто, кроме меня, не мог бы написать этого. Раньше мне такая мысль в голову не приходила. Что ведь на самом деле копии того, что напечатано на этих двух листках, не существует нигде ни в мире, ни во Вселенной, текст есть здесь в единственном экземпляре, он родился в моей голове, вышел из-под моего пера: сорок восемь строк «Городочка» Барнума Нильсена, впервые явленных миру. Я должен прилечь перевести дух. Я как пьяный. Меня штормит. Но тут вваливается Педер. А он не из тех чистоплюев, что сперва стучат, а потом дожидаются ответа. Он просто врывается в комнату как ураган, а за ним виднеется мама с тортом, крем которого закапывают все причитающиеся мне свечи. — Поздравляю! — вопит Педер. Останавливается, меняет курс, подходит к блестящей машинке и долго и одобрительно рассматривает её. — Брат подарил, — говорю я довольно кичливо. — Бляха-муха, — шепчет он. И поспешно оглядывается на маму: — Прошу простить мой лексикон. Я только желал выразить своё безмерное восхищение подарком, лучше которого мне не довелось увидеть за всю мою жизнь. — Мама улыбается: — Хочешь кусочек торта? — Кусочек? Педер Миил никогда не отказывается и от целого торта. — И начинается празднование моего дня рождения. Я задуваю свечи. Трюк удаётся мне с третьей попытки. Мама оставляет нас с Педером наедине. Мы едим торт, но мне не очень хочется, и Педер обставляет меня на пять кусков. — Уже опробовал? — спрашивает он. Я показываю ему напечатанные страницы. Педер долго и одобрительно рассматривает и их тоже, потом улыбается и кивает. Затем вспоминает всё-таки, что тоже принёс подарок, и достаёт из кармана квадратную штучку. Я открываю её. Это красная металлическая коробочка. Я спрашиваю, что в ней. А Педер отвечает: — Нажимай, чучело, — и показывает на кнопку. Я жму. В ответ коробочка разражается хохотом. То есть сперва она хмыкает, хмыканье делается громче, неприличнее, переходит во всхлипы, а они в хохот, и мы с Педером хохочем тоже, потому что этот механический смех страшно заразительный, мы чуть не валимся с ног от смеха, мы поддерживаем друг дружку, чтоб не упасть, так разбирает нас смех над смехом, и это продолжается две минуты ровно, а потом коробочка замолкает, мы вытираем слёзы и едва можем членораздельно разговаривать. — Самое похожее, что я нашёл, — пыхтит Педер. — Похожее на что? — Педер растирает своё пузо. — Раз в твоём чемодане не оказалось аплодисментов. — На секунду у меня темнеет в глазах. — А Вивиан не смогла прийти? — спрашиваю я и гляжу совсем в другую сторону. Педер снова нажимает на кнопочку. Коробок хохочет. А когда смех в нём кончается, в дверях стоит мама заткнувши уши. — Господи! Над чем это вы так хохочете? — Педер вскакивает. — Я смеюсь над Барнумом, а Барнум смеётся надо мной. Но он хохочет громче. — Мама качает головой, посмеивается, уносит поднос с пустым блюдом и обгоревшими свечками. Педер стоит столбом. — Эврика! — заявляет он наконец — Ты будешь писать за меня сочинения, а я решать за тебя математику. — Вивиан не смогла прийти? — повторяю я свой вопрос. — Нет, она с матерью, дежурит. Бляха-муха, — шепчет Педер. — Муха-бляха, — откликаюсь я. Убирая машинку в чехол, я обнаруживаю ещё один подарок, спрятанный там Фредом. Пачка презервативов, двенадцать штук. Педер долго и одобрительно смотрит на меня. — Можно один мне? — говорит он. — А зачем тебе? — Педер стонет: — Тебе нужно двенадцать штук?! — Я отдаю ему один, а остальные прячу в левую туфлю Оскара Матисенса, в глубину шкафа, в правую складываю «Городочек» и тем же вечером опробую один; раскочегариваясь, я представляю себе то и это, а после не знаю, куда его девать. И выкидываю в окно. У домоуправа Банга в подворотне светло. Теперь двору будет что обсудить, но я нем как рыба. Педер решает за меня математику, я пишу его сочинения. Нам ставят пятёрки. Я читаю «Голод». Фред приходит домой. Он раздевается, стоя в темноте у кровати. Я разглядываю тощее длинное тело. Он стоит спиной ко мне. Проведи я рукой по его плечу и дальше, по гладкой, голой щеке, всё ещё тёмно-лиловой, почти чёрной, и отёчной, как бы он отреагировал? Не знаю. Но заснуть не могу. Наши поступки лишь призрачное подобие всех тех дел, что мы могли бы совершить. — А почему ты не рассказывал, что Вивиан тоже родилась в машине? — спрашивает он внезапно.