Геррон - Шарль Левински

Фон Нойсер мог бы сказать то же самое.

Фрич со своей группой направился в мастерские и на птичий двор. Одно из излюбленных мест работы в гетто. Гусей кормят зерном, и когда никто не видит, можно насыпать горсть себе в карман.

Если бы я мог сделать так, как хочу, если бы мне было еще что хотеть, я бы провел птицеводство через весь фильм лейтмотивом. От гусиного марша пернатых наплывом перешел бы к очереди на раздаче еды. И так далее. Отличная картина для нашей ситуации: птицы, которым подрезали крылья, чтобы они не могли улететь. Дерутся за каждое зернышко, а в конце их забивают. В конце сентября так и будет. Когда СС отмечает праздник урожая.

Мне разрешили сделать немного игрового кино. Эпизод «Магазин мужской одежды». Настоящая пьеса с настоящим оформлением. Отто Буршатц мог бы мной гордиться. Мы собрали у людей мало-мальски пригодную одежду и живописно ее развесили. С правильным ракурсом выглядело и впрямь как магазин. И потом драматическая сцена: мужчина примеряет пиджак и — крупным планом — улыбается во весь рот, потому что пиджак сидел на нем как влитой. Еще бы, ведь это его собственный пиджак.

До следующей мизансцены оставалось еще несколько минут, и за это время я снял перед кассой терезиенштадские кроны, падающие с потолка. Будет отличная заставка для сцены банка. Печены, естественно, не думает о таких вещах.

Когда Ольга впервые увидела банкноты гетто, она сказала:

— Моисей, который здесь изображен, в Амстердаме тотчас был бы арестован. Потому что он своими скрижалями заслонил желтую звезду.

Сцену суда мы тоже отсняли. «Правосудие в Терезине». И опять сатира пишет себя сама. Полная программа: обвиняемый, прокурор, защитник. Прения сторон и вынесение приговора. Это пришлось снимать без звука. Как и в реальной жизни: главное — приговор. А за что — можно придумать и задним числом.

Я в последний момент поменял исполнителей местами. Лицо прокурора показалось мне более подходящим для обвиняемого. Да и какая разница.

Да, побывали мы и в яслях. Мне раздобыли крольчиху с четырьмя крольчатами, я выбрал самого хорошенького мальчика и посадил его перед ящиком. В шапке не по размеру, которую пришлось на него нахлобучить, чтобы не видно было, что у него светлые волосы. Он сидел, широко раскрыв глаза, и удивлялся. Потрясенный этим чудом. С совершенно открытым лицом.

Просто маленький мальчик.

У меня навернулись слезы, но никто не обратил на это внимания. Я никто.

Рам наорал на Печены. Я мог бы его предостеречь, но с чего бы мне это делать?

— Идиот! — орал Рам, и в какой-то момент казалось, что он вот-вот ударит Печены. Хотя тот отнюдь не жидок.

Потом Рам стал совершенно спокоен, и голос его стал тихим. Печены думал, что Рам успокоился. Можно было видеть, какое облегчение он почувствовал. Но он не знал Рама. Если господин оберштурмфюрер становится тихим, надо держать ухо востро. Мы-то знаем. С ним и всегда-то нужно быть крайне осмотрительным, но в этом случае особенно.

— Послушайте, — сказал Рам. — Если вы не в состоянии делать то, что я от вас требую, то собирайте вещички и отправляйтесь в Прагу. Вермахт подыскивает военных кинооператоров для работы на передовой. Я с удовольствием дам вам рекомендацию.

Печены побледнел. Авторы часто пишут в сценариях «он побледнел», не задумываясь над тем, как трудно это осуществить. Но у Печены это было отчетливо видно. С его лица за одно мгновение сошли все краски. Душа его ушла в пятки.

А дело заключалось опять в шелковичных червях. Как обрывают листья с шелковицы, Фрич еще снял, но в самой избушке, где помещались черви, было мало света. Что можно было предвидеть заранее. Но меня никто не спросил.

Поставить там лампы было нельзя. Они бы слишком разогрели тесное помещение. А температурных скачков черви не выносят. Кроме того, всю осветительную технику я уже распорядился установить в столовой. Это первое, чему обучаешься на УФА: всю необходимую аппаратуру надо зарезервировать за собой, пока ее не затребовали другие. «Искусство — это хорошо, — говаривал Отто, — а организация дела еще лучше».

Мы снимали сцену «люди за едой». В ней участвовало больше четырехсот статистов. Двадцать официанток, расставлявших на столы миски. В белых перчатках. Съемка проездом камеры, через весь зал. Персонал скоординирован настолько точно, что они появлялись в кадре как раз в нужный момент. Без руководителя массовки и без директора съемок. Один я с мегафоном. Опыт есть опыт.

Рам присутствовал. Со своим штабом. На больших сценах и в Бабельсберге все начальство тоже топталось в павильоне. Краем глаза я видел, как в зал вошел Печены и направился к Раму. Но я, конечно, и головы не повернул. Ведь это не мое дело.

Печены принял послушную позу заместителя, которую он где-то высмотрел, и сказал:

— Шелковичных червей, к сожалению, придется вычеркнуть. Да не так уж они и важны.

И тут Рам взорвался.

Откуда Печены мог знать, что речь идет о любимом детище Генриха Гиммлера? И тем самым о важнейшем деле, какое только может быть на свете. Что только из-за одного этого съемки были прерваны на целую неделю. Что Рам специально посылал человека в Италию ради этих поганых коконов. Кто-то должен был ему об этом сказать. Но этого кого-то не оказалось. Был только никто. А никто должен держать язык за зубами.

Печены обмишурился. Сам виноват. Если хочешь влезть кому-то в задницу, потрудись хотя бы анатомию изучить.

Рам повернулся ко мне и спросил:

— Можно это решить, Геррон?

Спросил у меня. У дерьмоеврея Геррона. Я вытянулся по стройке «смирно» и вышколенным ютербогским тоном подобострастия отрапортовал:

— Так точно, господин оберштурмфюрер.

Печены готов был меня придушить. При том что я спасал его задницу. Но он этого не уразумел.

Я вызвал сюда всю столярку в полном составе. Бегом. Чтобы Рам видел, как продвигается дело, когда за него берется специалист, а не какой-то выскочка из «Еженедельного обозрения». В спешном порядке мы разобрали в избушке все стеллажи и снова собрали их снаружи. Нет и не будет осветительного прибора лучше солнца. Дул легкий ветерок, и бесценным созданиям не было слишком жарко.

Я велел снимать обеими камерами. Фрич и Заградка. На сей раз никто не жаловался на то, что я даю указания. Если тут и был какой-нибудь никто, то его звали Печены.

Кульминацией — повторенной в трех разных планах — была, естественно, сцена, как коконы высыпают в корзину. Много коконов. Я специально велел раздобыть маленькую корзинку, чтобы она наполнялась быстрее. А уносили потом совсем другую корзину — большую, но очень похожую. Такие вот приемчики, которыми мы, никто, хорошо владеем.

Рам не похвалил меня. Такое бы ему и в голову не пришло. Но он мне кивнул, это было отчетливо видно. Кивнул мне.

А Печены пошел бы куда подальше.

Я тут режиссер.

Я. Курт Геррон.

Теперь все наладилось. Группа Фрича работает без звука и берет на себя чисто репортажные дела. Мастерские и тому подобное. Все те площадки, которые не требуют особой подготовки. Печены бегает с ним и может изображать из себя режиссера. Меня он избегает. Стал меня опасаться.

Все, что сопряжено с какими-то трудностями, я делаю сам — с Заградкой. Конечно, мне бы лучше было работать с Фричем. Но если бы желания как-то помогали, я был бы в Америке.

Не то чтобы Заградка не старался. Он старается. Как всякий начинающий. И славный парень, насколько я могу судить. Можно было бы с ним побеседовать, если бы это не было запрещено. Сколько ему лет? Наверное, двадцать. Крепкий молодой человек. Совершенно здоровый с виду. Даже без плоскостопия. Близорукостью он страдать не может — с такой-то профессией. Я задаюсь вопросом, почему он не в армии. Ведь они же забирают всех, кто способен держать ружье. Выскребают со дна кастрюли, как выразился д-р Шпрингер. Может, «Еженедельное обозрение» считается у них объектом военного значения? Каждый находит себе убежище где может.

Сегодня мы снимали последние спортивные дела — женский гандбол и бег на шестьдесят метров. Вчера снимали футбол во дворе Магдебургской казармы. Для таких больших эпизодов я беру обе камеры. Мы получили несколько великолепных планов. После монтажа ни один человек не заметит, что в тесном дворе вообще-то совсем нет места для игры в футбол. А я даже использовал тесноту. Заставил одного игрока вбежать прямо в ряды зрителей. Где совершенно случайно сидела красивая девушка, об которую он смог затормозиться. Это выглядело абсолютно естественно.

Вечером Ольга сказала мне:

— Что-то ты уж очень довольный.

— Я сегодня столкнулся с несколькими проблемами, — ответил я.

Не было нужды ей что-то объяснять. Проблемы, которые поддаются решению, благотворны. Силы отнимают только нерешаемые.

С этим фильмом то и дело возникают трудности, о каких бы в жизни никогда не подумал. Как вчера на съемках заседания совета старейшин. Мне выдали целый список знаменитостей, и каждого необходимо было показать крупным планом. Но для такого количества слушателей речь Эпштейна была слишком коротка. Не мог же я монтировать лица с интервалом в секунду. Или продолжать показывать слушателей, когда выступающий давно уже сел на место. Было только одно решение: продлить речь. Подумаешь, всего и делов. Но Эпштейн решительно отказался добавить хоть один слог под свою ответственность. Потому что текст был взят у самого Рама. В конце концов я уговорил его сказать две фразы из старой, тоже завизированной, речи. Что-нибудь вроде «единая еврейская позиция — во всеобщей ответственности каждого отдельного человека». В общем, бла-бла-бла, которое ничего не значит и поэтому подходит ко всему. Ни одна душа не заметит, что этот кусочек взят из другой речи.