На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

Глаша сняла с его лица мокрый компресс.

– Отошли, господин гимназист? – спросила.

Казимир взял руку Бори в свою тяжеленную ручищу.

– Ты погоди, – сказал он. – Мы сейчас говорить ничего не станем. Все расскажешь потом… Лежи, брат! – И подмигнул весело.

Кажется, с этим покончено: мотив революции остается в силе!

7

А знамя революции, выпавшее из рук питерских, подхватила Москва: началась стачка, которая вскоре перешла в вооруженное восстание. Боевые дружины прощупывали Москву, грозя Дубасову дульцами револьверов от баррикад рабочей Пресни.

Решение Московского Совета: в дни восстания должен работать только один водопровод. Больше никто! И только одни газеты имели право выпуска – газеты, поддерживающие восстание. Все остальные закрыть. И не спорить, господа!

Но стачка почт и телеграфов была уже отчасти раздавлена правительством, и правительство имело связь: адмирал Дубасов висел на проводе, разговаривая лично с царем. Вокзалы были заняты войсками, и оттуда, со стороны Петербурга, грозили восстанию штыки гвардии, верной самодержавию…

Уренск маленькой точкой затерялся на карте громадной России.

А вот Москва – это сердце, всем чувствительно, всем, всем!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мышецкий поглядел на себя в зеркало. Вдоль переносицы шла страшная ссадина, а левый глаз заплыл неприятной синевой. Самое обидное, что на распухшую от удара переносицу никак было нельзя водрузить привычное пенсне.

– При чем здесь Москва? – сказал князь. – Давайте будем конкретны. До Москвы нам далеко, а Уренск – вот он, за окошком…

Разговор оборвался. Приема у губернатора стал добиваться человек в черной театральной маске, с чемоданчиком в руках.

– Подождите здесь, – сказал Огурцов. – Сейчас выйдет…

И позвонил полицмейстеру. Чиколини, прибыв, на всякий случай скрутил незнакомца в маске; помогал крутить Огурцов.

– Знаем мы вас! – сказал Чиколини. – А ну, открой…

Вместо ожидаемой бомбы в чемоданчике нашли перчатки и набор грима; красовалась, завернутая в тряпку, роскошная борода.

– Никак, сударь, вы фокусник? – оробел Чиколини.

– Хуже! – ответил тот, не снимая маски. – Я обязан перед отечеством сохранять свое инкогнито…

Сергей Яковлевич, ради интереса, его принял.

– Беру я недорого, – начал таинственный незнакомец. – Всего по червонцу с головы. Работаю в ночное время. Могу и на рассвете. Имею достойные рекомендации. Сейчас, как дилетант-любитель, гастролирую по России… Не угодно ли, ваше сиятельство?

Все это было сказано таким тоном, что казалось, вслед за предисловием гастролер достанет со дна чемодана красочные афиши о своих триумфальных выступлениях и начнет просить о бенефисе.

– Ваше амплуа? – вежливо спросил князь.

– Палач!

Мышецкого повело со стула… удержался: князь был крепок.

– Как? – спросил, чтобы не ошибиться.

– Повторяю: я – палач… А-а-а, – засмеялся он, – вас удивляет маска и набор грима? Но сейчас наша профессия в России – самая опасная, ваше сиятельство. Нас убивают, где только могут и чем только могут. Одного моего знакомого – хороший был человек, на арфе играл – убили… пинцетом! А то вот еще помню: вешаю однажды… Это в Варшаве было, пять рублей – все деньги. Вешаю, значит, его. А он вдруг и говорит: «Да мы же на прошлой неделе с тобой дюжину пива распили!» С тех пор, ваше сиятельство, предпочитаю маску. Оно и благородней, как в романах, и начальство понимает всю важность!

Сергей Яковлевич щелкнул крышкой часов:

– Вы, уважаемый дилетант, прибыли поездом…

– Десять сурок, ваше сиятельство!

– …а из Уренска поезд отходит через полтора часа, – сказал Мышецкий. – Неужели вы меня не поняли?

– Понял. Вы еще, князь, из своего кармана казне приплатите, только бы я приехал. Просить будете… палачи нарасхват идут!

– Вон!

– Пожалуйста. Уйдем… Нас в Киеве ждут. Давно просют…

«Нехороший признак, – думал потом Сергей Яковлевич. – Палачи обладают чутьем… Неужели дни свободы подходят к концу?..»

Услышав весть о погроме, прикатил на дрезине, продуваемой ветром степи, почтенный Семен Романович Аннинский; за окном еще догорал Народный дом, номер «Губернских ведомостей» сегодня не вышел. И вряд ли когда выйдет! Встретив Аннинского, губернатор приставил пенсне к глазу, как лорнет, силился улыбнуться.

– Вот и веселое есть у нас, – сказал Мышецкий. – Активуи, выражаясь их же языком, «ухайдакали» в типографии калеку с костылями. А он, оказывается, был старый агент, – Дремдюга по нему плачет. Да и редактор пропал без вести, монархист ярый… Вот так!

– Что собираетесь предпринять, князь? – спросил его генерал.

– Семен Романович, одна просьба к вам: ради бога, побудьте эти дни в городе. Полковник Алябьев – человек взрывчатый, способен на крайние решения… А мы с вами все продумаем. Пока же я ищу своего статистика, чтобы подвести итог Николину празднику…

Огурцов привел расслабленного губернского статистика.

– Вы что же, сударь? Служить собираетесь?

– Грипп… обложило, – прохрипел тот. – Да и ваше сиятельство боюсь заразить. Старый я, многосемейный… болею!

– Хм… – сказал Мышецкий. – Ладно. Ступайте же обратно в «бест», можете там спасаться и далее. Вы – многосемейный, и я вас хорошо понял…

В скором времени князь стал выяснять количество понесенных городом убытков. Были составлены анкеты опроса жителей: все, начиная от лампового стекла и кончая пожарами, разносилось в официальные отчеты по графам. Работа большая! Только на третий день, когда догорел Народный дом, выяснилось точное количество убитых и раненых. В городской думе проходило траурное собрание. Тихо лилась похоронная музыка Фридерика Шопена.

Сергей Яковлевич прочел отчет министерству:

– «Убитых и сгоревших двадцать восемь, раненых шестьдесят семь, убытки городскому хозяйству простираются до полумиллиона рублей…»

Господа, – заключил Мышецкий, сворачивая бумагу, – в нашем же обществе должно родиться решение этого вопроса; нельзя допустить русский народ до самоуничтожения, брато­убийственной войны. Не довольно ли жертв, господа? Не слишком ли щедро полит кровью алтарь свободы? К сожалению, манифест государя-императора, я вижу, не смог примирить страстей. Печально, но это так…

В дни, последующие за погромом, Сергей Яковлевич словно вышел из добровольного заточения. Покинул присутствие и окунулся в губернаторскую жизнь заново. Пахло дымом в Урен­ске, и были странные похороны: смотритель тюрьмы, капитан Шестаков, по настоянию князя был погребен рядом с боевиком из депо. Дружинники, подняв револьверы, отдали им салют, а после похорон Сергей Яковлевич пригласил к себе Борисяка, а генералу Аннинскому сказал:

– Я вас представлю члену местного Совета, который был при мне еще чиновником. Он – ортодоксальный большевик!..

Поставив меж колен саблю, генерал теребил темляк, обвитый серебряной канителью. Свидание состоялось в доме губернатора, лакея отослали, чтобы не мешал, не подслушивал. Телеграф только что принес известие – удивительное: за Сызранью рухнула власть правительства, и вся Сибирь вдоль полотна железной дороги была уже в руках восставших. Красноярск провозгласил республику, в Чите губернатор был арестован. Республика образована и в Курляндии – Руиенская… Признаки контрреволюции уже обозначились – резко.

Мышецкий потер руки над закусками, над бутылками.

– По сути дела, – сказал, – мы наблюдаем, господа, странное явление: Сибирь отпала от России, имеет президентом какого-то прапорщика Кузьмина и… Мне смешно! Неужели Сибирь предстоит снова присоединять к великой России?

– Для таких дел Ермак надобен, – засмеялся Борисяк.

– Но «завоевание» Прибалтики уже началось, – сумрачно добавил Аннинский, рассыпая в стариковских руках нежное печенье. – Между тем нет у нас и Ермолова, чтобы «покорить» Кавказ…

– Его величеству, – подсолил разговор Борисяк, – придется начинать с «основания» Москвы. И это, пожалуй, самое невеселое в его положении московского монарха. Карательные экспедиции, я согласен, смогут раздавить Кавказ. Потопят в крови и Курляндию. Найдется даже Ермак с аксельбантом генерал-адъютанта. Но раздавить всю Россию трудно…

– Савва Кириллович, – заметил Мышецкий, – мы же не на митинге. Здесь собрались не те люди, которых вам бы хотелось убеждать. И капитан Дремлюга не приглашен мною, как видите… Только дело!

– Дело так дело, – кивнул Борисяк. – Но будущее…

– Перестаньте, – прервал его князь. – Я уже не верю в будущее. Темная, многострадальная ночь, перебиваемая пожарами, – вот будущее России и ее народа. Я так вижу. Я не пророк, но – вижу…

– Сергей Яковлевич, – вступился Аннинский, – я не согласен с вами. Сейчас не вечер, а – рассвет! И Россию ждет не просто будущее – великое будущее. Неужели вы потеряли веру в народ?