Имя розы - Umberto Eco

Это было произнесено. Келарь спрятал лицо в ладони, с трудом подняв руки, скрученные цепями. Бернард повел допрос.

«Кто ты?» – спросил он.

«Ремигий Варагинский. Родился пятьдесят два года назад. Подростком поступил в миноритский монастырь в Варагине».

«Как случилось, что ныне ты числишься в ордене Св. Бенедикта?»

«Много лет назад, после того как глава церкви издал буллу Sancta Romana, я убоялся заразиться ересью полубратьев… Хотя никогда не разделял их взглядов… И понял, что для моей греховной души необходимо бежать от среды, полной соблазнов. Тогда я испросил разрешения вступить в ряды членов этой обители, где в течение восьми последних лет являюсь келарем».

«Ты бежал от соблазна ереси, – процедил Бернард, – или ты бежал от следствия, посланного обнаруживать ересь и вырывать дурные ростки? А добросердечные клюнийские монахи думали, что совершают акт милосердия, принимая тебя и таких, как ты! Но мало сменить рясу! Душа сама собой не очищается от скверны еретических лжетеорий! И поэтому мы сейчас здесь обязаны проверить, что же гнездится в тайниках твоей нераскаянной души и чем ты занимался до того, как попал в это святое место».

«Душа моя невинна. Не знаю, что вы имеете в виду под еретическими лжетеориями», – сдержанно отвечал келарь.

«Вы видите? – вскрикнул Бернард, поворачиваясь к другим судьям. – Вот так они все! Когда их арестуют, они предстают перед судом с таким видом, будто совесть их спокойна и на душе нет угрызений. И не ведают, что это – самый заметный признак их вины, потому что по-настоящему невинный человек на процессе не чувствует себя спокойно! Спросите его, знает ли он, какие причины привели к его аресту. Ты знаешь это, Ремигий?»

«Ваша милость, – отвечал келарь, – мне хотелось бы услышать это из ваших уст».

Я с удивлением отмечал, что у келаря на все ритуальные вопросы, казалось, были заготовлены столь же ритуальные ответы, как будто он заранее изучил и правила проведения допроса, и все уловки следователей. Как будто заранее готовился к подобному повороту судьбы.

«Вот, вот, – восклицал тем временем Бернард. – Типичный ответ нераскаявшегося еретика! Они юлят и петляют, как лисы, и очень трудно их подловить, потому что их мораль дает им право лжесвидетельствовать на допросе, спасаясь от справедливого наказания. Они выдумывают замысловатые ответы и стараются запутать следователя, а ведь тот страдает уже и от одной необходимости общаться с такими презренными личностями! Так что же, Ремигий, – ты никогда не имел ничего общего с так называемыми полубратьями, иначе, с братьями бедной жизни, или же бегинами?»

«Я жил жизнью монаха-минорита в те времена, когда мир был объят спорами о бедности; но к секте бегинов никогда не принадлежал».

«Видите? – сказал Бернард. – Он отрицает принадлежность к бегинам потому, что бегины, хотя и являются участниками той же самой полубратской ереси, относятся к полубратьям недружелюбно, называют их отсохшей ветвью францисканского ордена и считают себя чище и совершеннее, чем полубратья. Однако у тех, и у других многие обычаи совершенно одинаковы. Станешь ты отрицать, Ремигий, что тебя видели в церкви, как ты молился, скрючившись и повернувшись лицом к стене, либо простершись на полу и накрывши голову капюшоном, вместо того, чтоб, как положено, становиться на колени, сложив ладони, как делают прочие люди?»

«Члены ордена Святого Бенедикта тоже простираются в надлежащих случаях…»

«Я спрашиваю не про надлежащие случаи, а про ненадлежащие! Итак, ты не отрицаешь, что принимал и ту, и иную позу, характерную для бегинов! Но все-таки ты утверждаешь, что ты не бегин. Тогда скажи: во что ты веруешь?»

«Ваша милость, я верую во все, во что верует добрый христианин…»

«Ну просто святой ответ! А во что верует добрый христианин?»

«В то, чему учит святая церковь».

«А которая церковь святая? Та, которую зовут святой ее приверженники, считающие и себя совершенными, лжеапостолы, полубратья-еретики, или та церковь, которую они сравнивают с блудодеицей Вавилонской и в которую тем не менее веруем все мы, здесь присутствующие?»

«Ваша милость, – растерянно отвечал келарь. – Скажите мне вы, в которую церковь веруете как в истинную».

«Я верую в истинную римскую церковь, единую, святую и апостольскую, руководимую папой и его епископами».

«В это и я верую», – сказал келарь.

«Поразительная изобретательность! – выкрикнул инквизитор. – Поразительная ловкость в игре словами! Вы все слышали?! Он имеет в виду, что верует в то, что я верую в упомянутую церковь! А сам ускальзывает от необходимости признаваться, во что верует он! Но нам хорошо известны все твои уловки, достойные куницы! Сейчас мы все узнаем. Итак, веришь ли ты, заповеди учреждены нашим Господом, что для правильного покаяния необходимо исповедоваться служителям Господа, что римской церкви присвоено право вязать и решить на земле все, что будет решено и вязано на небе?»

«Разве я не должен в это верить?»

«Тебя спрашивают не что ты должен, а во что ты веришь!»

«Я верю во все, что указываете вы и другие добрые доктора», – отвечал келарь в испуге.

«Вот как! А эти добрые доктора, на которых ты ссылаешься, – это случайно не те, кто заправляет твоею сектой? Вот, оказывается, какой смысл твоих слов! Значит, к этим презренным клеветникам, пытающимся выдать себя за единственных преемников святых апостолов, ты обращаешься за поверкой исповедания веры? Ты пытался протащить мысль, что если я поверю в то же самое, во что веруют они, тогда ты и мне поверишь, а иначе будешь верить только этим!»

«Я такого не говорил, ваша милость, – пролепетал келарь. – Это у вас получается, будто я так говорил, а на самом деле я верю вашей милости, когда ваша милость учит меня добру».

«Ну и упорство! – взвыл инквизитор, обрушивая кулак на поверхность стола. – Бубнит наизусть с бесподобным упрямством формулировки, которые заучил в своей секте! Ты ведь что сказал только что? Ты сказал, что собираешься верить мне только в тех случаях, когда я буду проповедовать добро. Вернее, то, что в твоей секте считается за добро. Точно этими словами всегда отвечают лжеапостолы, и этими же словами отвечаешь сейчас ты, может быть, даже не сознавая, что не из твоих уст исходят эти фразы, которым тебя обучили в свое время в секте, чтобы морочить голову инквизиторам! И поэтому ты сейчас сам себя обвиняешь своими же собственными словами, хотя я, может быть, и попался бы в ловушку, если бы не обладал долгим опытом инквизиции. Но тебя ждет жесткий допрос, негодяй! Скажи: ты когда-нибудь слышал о Герарде Сегалелли?»

«Я слышал о нем», – ответил келарь и побледнел, если только могло еще сильнее побледнеть это осунувшееся, полуживое лицо.

«Ты слышал о брате Дольчине из Новары?»

«Я слышал о нем».

«Ты когда-либо встречался с ним? Беседовал с ним?»

Келарь на несколько секунд замер, как будто взвешивая, до какой степени правдивым должен быть его ответ. Потом решился и еле слышно произнес:

«Я встречался с ним. И беседовал».

«Громче! – крикнул Бернард. – Мы хотим услышать, как ты наконец выговоришь хоть одно правдивое слово! Когда вы с ним встречались?»

«Ваша милость, – отвечал келарь, – я был монахом одной новарской обители, когда в наших краях объявились люди Дольчина. Они проходили совсем близко от моего монастыря, и сначала было неизвестно, кто они такие…»

«Ты лжешь! Как мог францисканец из Варагины оказаться в новарском монастыре? Ты не был в монастыре! Ты уже тогда входил в шайку полубратьев, рыскавшую по тем краям, промышляя попрошайничеством! И тогда же ты примкнул к Дольчину!»

«Как вы можете утверждать подобное, ваша милость?» – дрожа, спросил келарь.

«Сейчас увидишь. И могу, и обязан,» – ответил Бернард и велел ввести Сальватора.

Жалко было смотреть на этого несчастного, несомненно подвергшегося в течение ночи гораздо более суровому – и отнюдь не публичному – допросу. Лицо Сальватора, как я описывал, и раньше внушало ужас. Но теперь оно еще больше стало походить на звериную морду. Следов истязаний не было видно. Но по странной безжизненности его опутанного цепями тела, с вывернутыми членами, которыми он почти не мог шевелить, по тому, как волокли его лучники за цепи, как обезьяну на веревке, легко можно было представить себе характер проведенного с ним ночного собеседования.

«Бернард пытал его», – шепнул я Вильгельму.

«Ничего подобного, – возразил Вильгельм. – Инквизитор никогда не пытает. Любые заботы о теле обвиняемого всегда поручаются мирским властям».

«Но это же одно и то же!» – сказал я.

«Нет, это разные вещи. Как для инквизитора – он не пятнает рук, так и для обвиняемого – он ждет прихода инквизитора, ищет в нем немедленной поддержки, защиты от мучителей… И раскрывает ему свою душу».