Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров

картузов; так молились и в синагогах.

Если какой-нибудь русский из любопытства заходил в синагогу, его просили не снимать картуза.

Днем в субботу сидели дома, с утра читали священные книги, а к вечеру шли гулять. Излюбленным местом прогулок был Александровский сад.

В дни «кущей», после осеннего праздника, когда евреям по закону нельзя было принимать пищу в закрытых помещениях, строились временные, из легкого теса, длинные сараи, покрытые вместо крыши ветвями елок, так что сквозь них было видно небо.

Принятие пищи в этот праздник евреям дозволялось только вечером — после заката солнца. И вот в эти сараи-кущи собирались со всего дома для вечерней трапезы все жильцы евреи.

Богатые евреи имели в своих квартирах особые помещения, над которыми в праздник «кущей» раскрывалась крыша и отверстие застилалось ветвями ельника.

*

В Зарядье в то время было много «головных» лавок, в которых вываривалось разное голье — легкое, сердце, печенка, горло, рубец и целые головы крупного скота, из которых получалась «щековина».

Всю эту снедь из головных лавок раскупали оптом лотошники и продавали с лотков в розницу.

Чтобы горячее голье не остывало, оно покрывалось на лотках тряпками. Можно было купить на копейку, на две печенки и легкого с горлом, но были и более дорогие продукты. Так, например, состоятельные мастера иногда посылали учеников прямо покупать в головные лавки обрезки кожи и жира с окороков ветчины; таких обрезков менее, как на пятачок, не отпускали. Там же можно было купить кость от окорока, которая, судя по остаткам содержимого на ней, стоила от 10 до 15 копеек. С этой кости нарезалось довольно порядочно ветчины, конечно, жилистой и заветренной. Такие закуски на языке мастеровых назывались «собачьей радостью».

Иногда и ученики позволяли себе удовольствие купить на две-три копейки закуски; для этого употреблялись деньги от продажи лоскутьев. Надо заметить, в портновских мастерских всегда было много обрезков от материи, из которой шились вещи. Эти кусочки сукна, драпа, трико собирались учениками и продавались лоскутникам, платившим по 4―5 копеек за фунт. Лоскутники, большей частью евреи, перепродавали эти лоскутки более крупным скупщикам, а те отправляли их на суконные фабрики, где из них вырабатывался так называемый «кноп» — шерстяная пыль, употребляемая для выделки дешевых сортов сукна, трико и драпа. Таких фабрик особенно много было в Лодзи, почему лодзинские суконные изделия считались низкосортными…

В Зарядье славилась головная лавка Кастальского; при этой лавке имелась комната в виде столовой, где можно было получить на 10―15 копеек горячей ветчины, мозгов и сосисок, а в посты — белуги или осетрины с хреном на красном уксусе; к закускам подавалась сайка или калач…

Был и другой поставщик ветчины на купечество, это «Арсентьич»: у него в Черкасском переулке на Ильинке был трактир. Ветчина «Арсентьича» по своему засолу и выдержке славилась даже за пределами Москвы.

Кроме поименованных «радостей», к услугам мастерового люда на улицах стояли и другие торговцы — рубцами, завернутыми в трубки, горячими кишками, начиненными гречневой кашей и обжаренными в бараньем сале.

Все эти снеди продавались в мясоеды, а в посты торговцы выходили с гороховым киселем, вылитым и застуженным прямо в лотках. С лотков продавались гречневики, или, как их произносили, «грешники»; они выпекались из гречневой муки, в особых глиняных формочках. Гречневик представлял из себя обжаренный со всех сторон столбик высотой вершка в два; к одному концу он был у́же, к другому — шире.

На копейку торговец отпускал пару гречневиков, при этом он разрезал их вдоль, и из бутылки с постным маслом, заткнутой пробкой, сквозь которую было пропущено гусиное перо, поливал внутренность гречневика маслом и посыпал солью.

Гречневики были вкусны в горячем виде, холодные же служили торговцам для другой цели — они из них устраивали особую игру. Игра эта состояла вот в чем: на лотке был вырезан кружок вершка в два в диаметре; в середину этого кружка ставился гречневик широким основанием книзу; сверху на гречневик клалась копейка: надо было ударить ножом по гречневику так, чтобы он вылетел из кружка вместе с копейкой. Игра эта требовала особой сноровки и расчета силы удара, потому что гречневик большей частью от удара вылетал, а копейка падала в кружок — это означало проигрыш, и копейка поступала в пользу торговца. Если же копейка вылетала из кружка, играющий получал бесплатно гречневик.

В посты, особенно великим постом, было много торговцев блинами. Их выносили из пекарни наложенными стопками на небольшие ручные лоточки, ничем не прикрытые; от них валил пар и прельщал покупателей луковым запахом.

В скоромные дни блины выносились в закрытых ящиках; скоромные блины были выпечены с яйцами и смазаны топленым маслом. Те и другие блины стоили по копейке штука.

Все эти торговцы имели стоянки в таких местах, где было больше мастерового люда, или около стоянок ломовых извозчиков — на углах переулков, на площадях и около питейных заведений, то есть кабаков, где всю эту снедь покупали на закуску заходившие в кабаки, в которых водка продавалась «распивочно и на вынос», как значилось на вывесках этих кабаков. Так, можно было подойти к стойке и за пятачок выпить стакан водки. Закуски во многих кабаках не полагалось никакой, кроме кусочка черного хлеба с солью, но к настойкам и наливкам давались на закуску крохотные мятные прянички.

Эти прянички напомнили мне мое детство. Когда мне было 6―7 лет, отец брал меня по субботам с собой в баню; ездили мы всегда на извозчике. Против нашего дома, на углу Псковского переулка, имел стоянку извозчик Юрцев; летом он крестьянствовал в деревне, а по зимам приезжал в Москву извозничать Такие извозчики назывались «зимниками» и «кашниками».

Юрцев был небольшого роста добродушный старичок, и лошадка у него была небольшая, крестьянская. Все зарядские жители знали Юрцева, и он знал всех; нанимали его не торгуясь, и он не брал лишнего: из Зарядья до Суконных бань, около Каменного моста, ему платили другривенный, за эту же цену он отвозил и обратно, дожидаясь на банном дворе, пока седок вымоется в бане.

Бывало, выходим мы из бани, Юрцев увидит нас и кричит: «Здесь я, пожалуйте. С легким паром».

Садимся в санки, едем по Софийской набережной,* по дороге свертываем в переулок, который ведет на Болотную площадь, — в этом переулке находилось распивочное питейное заведение, — подъезжаем к нему; отец с Юрцевым уходят в заведение, а я остаюсь караулить лошадь. Сижу в санках, держу узелок с бельем, завязанным в ситцевый платок, и веник, которым отец парился в бане.