Уорхол - Мишель Нюридсани

переставал восхищаться. «Энди всегда останавливал свой выбор на персонажах, охваченных страстью, излучающих свет или объятых ее пламенем, которое он умел разжечь, прежде чем запечатлеть все это на кинопленке», – писал Генри Гельдцалер, подчеркивая, что Уорхол не мог переносить одиночества, поэтому «главное предназначение “Фабрики” – находить для него друзей».

Лекарство от меланхолии

«У меня слишком много друзей», – писал Жерар де Нерваль[511] Джорджу Беллу[512] в 1854 году. Редкое ощущение. Моцарт оказался ближе к Уорхолу, когда сообщал жене в письме из Бадена в 1791 году: «Для меня плохо оставаться одному, когда в моей голове начинает что-то складываться» – или несколькими днями позже: «Мне всегда следует быть немного шутом». Уорхолу необходимо было слышать гул толпы вокруг себя, ощущать ее присутствие. «Не могу передать тебе свои чувства. Это какая-то пустота, и она причиняет мне боль», – снова из письма Моцарта того же года, в июле. Вот так.

Толпа – лекарство от меланхолии. Галдеж поднимался вокруг Уорхола, когда он печатал свои шелкографии, занимался скульптурой, легким эпатажем, делал наброски других людей, танцевавших, слушавших музыку на полную громкость, флиртовавших или сплетничавших. Все это было для него шампанским, это усмиряло тревогу.

То же самое, когда он приглашал на просмотры журналистов, которые приходили в сопровождении своих друзей. Винсент Фремон[513], как и многие другие, отмечал: «Он всегда хотел, чтобы с ним кто-нибудь разговаривал, пока он работает».

Его называли Drella, возможно, как производное от Cinderella (Золушка) и Dracula (Дракула), так как оба имени очень подходили ему – хозяину дома под названием «Фабрика». Энди очень не нравилось это прозвище, к тому же оно повторяло название песни Лу Рида и Джона Кейла, сочиненную и исполненную в честь Уорхола. Только Ондину позволялось так называть Уорхола в его присутствии. Другие осмеливались это делать лишь «за глаза».

Невинный и развратный – таким был Уорхол, таким был Drella. Одни ставили акценты на самых темных, негативных, отталкивающих сторонах его характера, другие обращали внимание на его наивность, сверхъестественную застенчивость, свойственную почти всем альбиносам, и почти детскую улыбку. Немногие стремились разобраться во всей сложности этого человека, жизнь которого проходила у всех на виду, но постоянно была окутана тайной.

Вива говорила, что некоторые относились к нему как к своего рода «жилетке», которая ждет, чтобы в нее поплакали. А вот ей он казался отцом семейства, который, сидя за столом, с головой ушел в чтение газеты, и невозможно ничем привлечь его внимание, если только не осмелиться и не подступить к нему вплотную.

Ультра Вайолет видела в нем патриарха вкуса, секса, моды, рок-н-ролла, кино, искусства, рисования и ночной жизни. «Он был, – говорила она, – духовным отцом для заблудших детей со всеми их проблемами: наркотики, секс, деньги, семья. Выслушивая очередную чью-то “исповедь”, отец Энди склонял голову, увенчанную митрой цвета платины, приближал к говорящему ухо, вроде бы не слушая его, но все запоминая».

Самые хлесткие удары достались от Трумена Капоте. Он его хорошо знал, обладал ядовитым языком и почти сверхъестественным знанием человеческой психологии. «Вы уже прочли “Сердце – одинокий охотник” Кар-сон МакКалллерс[514]? – спрашивал он. – Мистер Сингер, главный персонаж, глухонемой мужчина, неспособен общаться с кем бы то ни было и в конечном счете раскрывает себя как бессердечное, совершенно никчемное существо. Из-за его физического увечья люди в еще более отчаянных и безысходных ситуациях льнут к нему, как к могущественному божеству, поверяя ему все свои невзгоды. Точно такое же соотношение сил Энди перенес в свое окружение: отчаявшиеся и заблудшие шли к нему в надежде найти душевный отклик, но он ничего им не давал, поскольку ничем таким не обладал».

Капоте добавлял: «Если бы я должен был охарактеризовать его одним словом, я сказал бы, что он – вуайерист. Большой любитель порнографии… коллекционер порнофотографий и изображений голых знаменитостей, снятых без их ведома или застигнутых в таком виде врасплох… При каждом удобном случае он выменивал подобные снимки у других знакомых коллекционеров».

По поводу его предполагаемого, но вполне возможного вуайеризма Стивен Кох высказывался более однозначно-утвердительно. Андреас Браун, организатор выставки, описывал в стиле живого репортажа очень забавную сцену, которая показалась мне весьма любопытной, поэтому я привожу ее здесь: «Энди предложил нам пойти вместе с ним на какой-то праздник, куда он был приглашен. Когда мы пришли на вечеринку, то все выпили по стаканчику возле включенного телевизора… Затем большинство приглашенных скрылось в одной из комнат. Энди достал свой “полароид” и принялся безостановочно фотографировать. Поначалу все бегали голышом, затем пошло по нарастающей, и ситуация начала усложняться: можно было либо принять в ней участие, либо просто наблюдать. Не собираясь разделять общего “веселья” или проявлять хоть небольшой интерес к происходящему, Энди сохранял скучающий вид… Он фотографировал, время от времени покачивая головой, подбадривая участников, прикидывая, до какой стадии они дойдут или не дойдут в развернувшемся действии. Но хотя он прикидывался равнодушным и отстраненным наблюдателем, в действительности он был подстрекателем начавшейся оргии и ее тайным управителем. Без него все очень быстро бы прекратилось».

«Я не люблю невинных удовольствий», – признавалась мадемуазель де Монпасье[515]. Уорхол тоже не любил.

Не очень понятно, к какому сексуальному лагерю примыкал Уорхол, то ли по причине его фобии к любым прикосновениям, то ли из-за манеры держаться в стороне от любого действия, невзирая на растущий интерес к порнографии, то ли в силу получаемого удовольствия от манипулирования другими, то ли вследствие садомазохизма, понемногу распространившегося по всей «Фабрике».

На «Фабрике» вуайерист, заключенный в Уорхоле, мог чувствовать себя абсолютно довольным. В этой театральной атмосфере каждый как можно настырнее выставлял себя напоказ, повышал голос, каждый строил из себя диву, интерпретировал собственную роль прежде, чем придет время сделать это перед камерой. Если, по Малларме[516], все должно вылиться в книгу, то здесь все должно было вылиться в фильм. Жизнь растворялась в хохоте, хлопанье ресницами, шуршании платьев, звонкой пощечине, капельке духов, блеске украшений.

Уорхол сам начал применять множество различных мазей и косметических средств, чтобы скрыть бесцветность своей кожи. Ему случалось даже подкрашивать губы, но в то же время он говорил: «Порой бывает просто здорово вернуться домой и сбросить с себя костюм Энди».

Первыми позициями завладели трансвеститы. Как альбатросы-предвестники, они, вскарабкавшись на высоченные каблуки, хихикали или, закинув назад голову, по-птичьи пронзительно смеялись. Уорхола они забавляли и привлекали так же, как влекла его субкультура ультрагламурных кругов. Об этом он предельно открыто говорит в книге «Моя