Роскошная и трагическая жизнь Марии-Антуанетты. Из королевских покоев на эшафот - Пьер Незелоф

четыре часа ночи, а оно все идет. Короткий перерыв в середине дня позволил обвиняемой подкрепиться похлебкой.

В прокуренном зале лихорадочно бьется сердце революции: эмиссары Якобинского клуба и Коммуны, санкюлоты в красных колпаках, «вязальщицы»[56], чья работа не продвигается вперед из-за слишком уж захватывающего зрелища. В центре зала сидит одетая в черное седая женщина, та, что была королевой Франции.

Двадцать часов Мария-Антуанетта отбивается от этой своры, яростно старающейся отнять у нее жизнь. Перед ней пять судей, рядом с которыми многочисленные члены Комитета общей безопасности, пятнадцать присяжных, а на переднем плане Фукье-Тенвиль, вперяющий в нее свой волчий взгляд; вокруг толпа, гудящая при каждом ее ответе, сотни ртов, выдыхающих ей в лицо враждебность, давящие взгляды, разглядывающие с жестокой радостью последние судороги ее агонии.

Она выслушала секретаря суда Фабрисиуса, зачитавшего обвинительное заключение. Без видимых эмоций восприняла сравнение себя с Мессалиной, Брунгильдой, Фредегондой и Медичи. Ее тонкие пальцы не переставали поглаживать дерево кресла, словно клавиши клавесина, пока ее обвиняют в банкротстве государства, в поражениях революционных армий, голоде и прочих народных бедствиях, во всех смертях, во всех преступлениях. Лишь в самом конце ее губы трогает легкая презрительная усмешка: это когда по доносу Эбера ее обвиняют в кровосмесительной связи с родным сыном.

Сразу после этого начался допрос свидетелей. Каждое показание служит Фукье поводом для нападок на нее. Она отвечает хладнокровно, спокойным голосом, сберегая свои убывающие силы. Единственное, чего она боится, – это того, что ее предаст собственное тело, истощенное кровотечениями.

И вот на свидетельском месте Эбер. Он пытается резкостью своего языка компенсировать шаткость обвинений, соскальзывает на малозначительные детали и подходит к заявлению, которое заставил подписать дофина. На нем он задерживается и, довольный собой, комментирует, ожидая сорвать аплодисменты. Но раздраженная толпа молчит. Он собирается уходить, когда один из присяжных обращается к Эрману, председателю трибунала:

– Гражданин председатель, прошу вас обратить внимание обвиняемой на то, что она игнорировала сообщенный гражданином Эбером факт относительно того, что происходило между ней и ее сыном.

Мария-Антуанетта вскакивает с места, ее глаза горят.

– Если я не ответила, – восклицает она, – то только потому, что сама природа отказывается отвечать на подобные обвинения, выдвигаемые против матери! – Она поворачивается к толпе в зале и поднимает руку: – Я обращаюсь ко всем матерям, находящимся здесь!

В зале поднимается ропот, свидетельствующий о том, что она тронула обвинителей. Но свора, отступившая на мгновение, возобновляет атаку. Список свидетелей исчерпан, и Фукье-Тенвиль произносит обвинительную речь. В полночь председатель трибунала обращается к двум адвокатам Марии-Антуанетты:

– Прения заканчиваются. Будьте готовы выступить через четверть часа.

Изумленные адвокаты переглядываются. Четверть часа на ознакомление с материалами дела! Четверть часа на подготовку речи защиты!

Однако они не хотят провалить задачу, которую приняли на себя. Шово-Лагард выступает первым, Тронсон-Дюкудре сменяет его, и вдвоем, на протяжении трех часов, они демонстрируют такое красноречие и пыл, что по приказу трибунала жандармы, не дожидаясь окончания заседания, арестовывают обоих прямо на глазах их подзащитной…

…В четыре часа утра присяжные, завершив обсуждение, возвращаются в зал. На все поставленные им вопросы они ответили утвердительно. Эрман призывает публику соблюдать спокойствие и тишину во время оглашения приговора, затем приказывает ввести в зал Марию-Антуанетту и зачитывает ей вердикт присяжных. Фукье встает и, с уголовным кодексом в руке, требует смертной казни.

– Подсудимая, – обращается председательствующий, – у вас есть возражения относительно решения присяжных?

Королева качает головой. Эрман, в свою очередь, встает и, проконсультировавшись с коллегами, зачитывает приговор голосом, в котором звучат торжествующие нотки:

– …в соответствии с решением коллегии присяжных, на основании общественного обвинения, согласно вышеперечисленным законам, приговорить означенную Марию-Антуанетту, именуемую Лотарингско-Австрийской, вдову Луи Капета, к смертной казни…

На лице Марии-Антуанетты не дрогнул ни один мускул, разве что ресницы моргнули чуть быстрее. Страшное слово, к которому она уже давно себя готовила, вошло в нее без шока, без надрыва, как пуля в заранее просверленное отверстие. Она смотрит по сторонам. Чудовищное облегчение изменяет обращенные на нее лица. Она выпрямляется, с гордо поднятой головой спускается по ступенькам, пересекает зал, сама открывает решетку ограждения и передает себя в руки конвоя.

У нее за спиной Дворец правосудия заполняется гулом; это толпа, мужчины и женщины вперемежку, несутся по лестницам и мчатся на площадь Революции, спеша занять места, откуда лучше всего видна гильотина.

Позавчера, выходя из зала суда, она почувствовала такую слабость, что вынуждена была опереться на руку Бюна, жандармского офицера, сопровождавшего ее. Сегодня она твердым шагом, без чьей бы то ни было помощи, спускается по внутренней лестнице Консьержери и по трем склизким ступенькам, ведущим во двор. Жандармы ведут ее в камеру. На столе горят две наполовину растаявших свечи. Бо там.

Мария-Антуанетта смотрит на стены, в которых проведет последние часы своей осознаваемой агонии; но время поджимает.

– Бо, – просит она мягким голосом, – принесите мне письменные принадлежности. Надеюсь, мне не запретят послать последний привет моим детям. Также попросите вашу жену принести мне одну из моих сорочек.

Надзиратель выходит и через мгновение возвращается с бумагой, пером и чернилами. Он кладет на кровать белую сорочку и выходит.

Мария-Антуанетта садится за стол и начинает письмо, адресованное Мадам Елизавете:

«16 октября, 4 часа утра.

Мое последнее письмо я пишу Вам, сестра. Меня только что приговорили не к позорной казни – она является таковой лишь для преступников, – а к возможности соединиться с Вашим братом. Невинная, как и он, я надеюсь показать в свои последние мгновения ту же твердость, что и он. Я спокойна, ибо моей совести не в чем меня упрекнуть. Лишь об одном я глубоко сожалею: о том, что мне приходится покидать моих детей. Вы знаете, что я жила только ради них и Вас, моя добрая и нежная сестра, кто по доброте своей пожертвовал всем, чтобы быть вместе с нами; в каком положении я Вас оставляю!..»

Долго, без помарок, почти без остановок, перо бегает по бумаге. Но чем дальше, тем менее тверда рука, водящая им. Теперь пишет не королева, которую не сломали кровожадные звери из трибунала, а мать, чье сердце разрывается при мысли о ее детях. Та могучая сила, что поддерживала Марию-Антуанетту все часы сверхчеловеческих испытаний, покидает ее. Ей кажется, что каждое написанное слово приближает ее к смерти, и, чтобы замедлить время, она вызывает в памяти белокурый локон, взгляд голубых глаз… Не важно! Надо продолжать:

«Я искренне прошу у Бога прощения за все ошибки, что могла совершить за свою жизнь; надеюсь, что в доброте своей он примет