Охота на Зверя - Ульяна Соболева

я предоставил ей эту самую дистанцию. После того, как привез к себе домой. Иные варианты даже не рассматривались. Только не после нападения наемников.

А вот расстояние между нами я всё же оставил. Тем более, что и она не стремилась к его сокращению. Иначе я бы почувствовал. Что я ощущал на самом деле между нами? Даже не расстояние, а стену, высокую и толстую настолько, что сколько бы ни ударил кулаками по ней, разрушить не получалось. Так и бился об неё, сначала со всей злости, потом, скорее, по инерции, но добился лишь того, что самого напополам скручивало от безысходности, а с той стороны мои удары даже не ощущались.

Иногда смотрелся в зеркало и испытывал навязчивое желание убить того, кто был по ту его сторону. Но не себя, а того, кого видела во мне она. Убить любыми способами, но у неё на глазах. Чтобы увидела, чтобы убедилась, что его больше нет. И, может, тогда смогла бы хотя бы подсказку дать, где мне дверь в эту грёбаную стену найти.

А потом на меня злость нападала. За то, что жалок был настолько, что с самим собой соперничал. Хотя в моём случае, скорее, насмерть дрался.

Насильно образ его из её головы вытеснял. Она любила его длинные волосы, и я остриг их, брился каждый день, чтобы не появилась щетина, о которую она так любила тереться щекой. Раздать всю свою одежду прислуге и закупить абсолютно новый гардероб, чтобы не напоминать ей себя же…того себя, к которому сам чувствовал невероятное отвращение. Мог бы – украшения бы её все выкинул, сжёг, чтобы не осталось ни одного напоминания о том, кто их дарил. И именно поэтому я этого не сделал. Потому что не простила бы мне. Она так крепко держалась обеими руками за любовь к тому Нику, что мне оставалось лишь врываться в её сознание в часы сна. Потому что нагло вырывать его из её рук означало сломать и её тоже. А мне претила любая мысль причинить ей боль.

И поэтому методично сводить с ума её, чтобы не одному вариться в адском котле из похоти и одержимости. Сатанел от дикого желания ворваться в её комнату и брать до самой ночи, но не позволял себе сорваться. Дожидался, пока уснёт и начинал делиться с ней теми картинами, что рисовало мое воображение. Телепортироваться в её комнату и жадно смотреть, как её выгибает на постели от тех кадров, что я показывал. И она такая отзывчивая даже во сне, такая горячая и чувствительная, что накрывать начинало и меня. И я откидывал голову назад, расстёгивая молнию брюк и проводя ладонью по напряжённому от дикого желания члену. Сжимал его рукой и шипел сквозь зубы, глядя на острые соски, просвечивающие сквозь полупрозрачную ночную рубашку. Прислонившись к стене, мысленно врывался в стройное, упругое тело, под её реальные стоны подводя себя к оргазму. Безумие, вырывавшееся из-под контроля днём, чтобы ночью исчезнуть, маскируясь под невозмутимость.

Её вело. Её вело, я чувствовал это. Но я не знал, вернее, не был уверен, что это не из-за того голода, на который мы обрекли себя. Да, она хотела меня…Дьявол, иногда у меня вставал только от одного её такого голодного взгляда, и тогда я отворачивался от неё, пряча собственный интерес…и распирающую штаны эрекцию. Отворачивался, потому что знал, что хотела она не меня, а его. Его тело, его губы и пальцы, его член глубоко в себе. А я…я стал настолько психопатом с ней, что приходил в ярость только от подобных мыслей.

Именно поэтому я должен был уехать. Уехать, чтобы не слететь с катушек окончательно. Поэтому и потому что мы, наконец, вышли на заказчиков нападения.

***

Дождь усиливается, теперь уже не просто настойчиво барабанит по крыше и деревянным перилам, а обрушивает ведрами воду, словно в попытке смыть ту грязь, что осела внутри липкими комьями, оставив во рту мерзкое послевкусие.

***

– Говори, мразь! Говори, иначе лишишься второго глаза.

Поигрывать перед смертным его же глазом, насаженным на острие лезвия, глядя, как расширяется от ужаса и предчувствия адской боли зрачок его пока ещё целого глаза, когда-то зеленого, а сейчас покрытого красной сеточкой сосудов.

– Пппп…пппрррошу…не надо. Я ннничего ннне…

Ударить его со всей злости и резким ударом вонзить нож в глазницу, проворачивая лезвие. Под истошные нечеловеческие вопли, но для меня они как музыка сейчас. Музыка, которую я впитываю в себя всеми клетками. Тело сводит судорогой удовольствия, а запах его крови заставляет печь дёсны. Правда, тут же растворяется в вони его страха и мочи. Ублюдок обмочился в штаны, как только увидел, кто выбил дверь в его съемную квартиру. Наемники, на которых дал наводку Шейн, привели нас к этому ублюдку, оказавшемуся посредником между ними и заказчиком, а теперь сидевшему обездвиженным перед нами.

– Ц-ц-ц… Ты не захотел сохранить себе зрение, человек…как насчёт, – медленно вести лезвием по его коже вниз, вспарывая её и вздрагивая от наслаждения его агонией, – как насчёт возможности потрахаться, а? Может, – приставив к его съёжившемуся члену ножу, слегка надавить, улыбнувшись, когда он заорал, – уболтаешь меня на то, чтобы оставить тебе яйца, а, охотник? Тогда болтай быстрее, иначе лишишься и их.

И он заговорил. Всё же некоторые слишком сильно переоценивают собственную мошонку и развязывают языки. Я всё равно убил его, правда перед этим он ещё долго орал, умоляя не трогать его достоинство. Идиот. Нельзя тронуть семью Мокану и при этом надеяться остаться живым. Кем бы ты ни был: ничтожным смертным или сильнейшим на свете нейтралом.

***

Я сам не понял, как почувствовал её. За долгие минуты до того, как машина вообще приблизилась к дому. Это нарастающее возбуждение, от которого внутри взвивается бешеное торнадо и закручивается в дьявольский столп с летящими в разные стороны обрывками пепла. Рывком распахнул двери веранды, и в лицо ударил запах озона, мокрой листвы и…ванили. Едва уловимо. Словно сам его придумал. Холодные капли обжигают воспаленную кожу, а я смотрю вдаль, далеко за пределы особняка, высокой ограды с потрескивающими искрами электричества, макушек деревьев, как с высоты птичьего полета, на дорогу, стиснув челюсти