За Русью Русь - Ким Балков

легко, а вместе принимая на себя и часть чужой маеты, что еще уладится и все вернется на круги своя.

— Иль небо над нами не чисто и ясно, иль нету в легко скользящем по полегшей траве-мураве ветерке сладко зовущего ко грядущей радости?! Так что ты не трави душу. Велика Божья милость, и нам от нее отдарено!

Лада помнила и про это и намеревалась поменять на сердце, зная, что все хотят от нее того же, и не могла. Но на людях она держалась так, как будто ничего не произошло. Другое дело, что тут не всегда получалось. Привыкши жить с открытым сердцем, она иной раз была не в силах поменять в себе, хотя и не сказать, что не старалась, однако часто в ее старании не хватало упорства. Впрочем, и у Лады выпадали дни, которые она помнила долго. Это когда она покидала княжье подворье и, миновав городищенские ворота, шла по узкой, зыбучей дороге, едва проталкивающейся сквозь плывуны, а потом оказывалась на широкой лесной поляне, утопающей в розовых и лиловых цветах. Она привычно спешила к высокой белоствольной березе, поднявшейся посреди поляны, присаживалась у ее изножья на мягкую, прогретую солнцем землю. Тут тревога отступала, и не то чтобы она оборачивалась другим чувством, просто как бы ужималась и не подвергала ее душевному гнету. Лада потому и полюбила эту, близ Могутова городища, поляну, что в прежние леты не однажды хаживала сюда с мужем, был он в те поры несвычно со всем, что жило в нем, весел и как бы отдален от мира. Он обнимал жену и говорил что-то мягкое, ласковое. Это воображалось ей привнесенным извне, от таинственного небесного света, а вовсе не в суровой душе Могуты рожденным. Обычно он был сдержан в выражении чувств и редко когда загорелое лицо с ярко выраженными чертами, как бы застывшими в нечеловеческом напряжении, обдуваемое всеми ветрами мира, освещалось улыбкой. Лада, наблюдая в нем столь приятную перемену, и сама делалась ни в чем не утесняющей себя, никакими правилами, она страстно обнимала мужа и говорила о своей любви, заглядывая в смягченные душевной теплотой глаза Могуты.

— Не от сущего ли, не Мокоши ли любовь моя?.. — говорила она как бы с удивлением.

И он отвечал что-то, но она чаще не слышала, находясь во власти удивительного, неземного чувства. И он, понимая это, замолкал и с нежностью смотрел на нее.

О, это были дорогие для Лады дни! Как бы вырванные из привычного земного течения, они без малого напряжения с ее стороны вставали перед глазами, один краше другого, и она намеренно неторопливо прослеживала, как они протекали, облитые солнечным светом столь обильно, что дух захватывало, жаль только, что они выпадали так редко! Но в той жизни, что отпущена Могуте по его ли собственной воле, по воле ли Богов было мало места для обыкновенной человеческой радости.

Лада знала, что и в смерти не расстанется с мужем, примет ее от рук вестницы спокойно и с достоинством, ни о чем не жалея, и будет положена вместе с ним на погребальный костер. Мысль о смерти до недавнего времени не посещала Ладу, хотя она понимала ее как что-то значительное и важное, способное подвинуть человека к благостному ли возрождению в другой жизни, к печальному ли… Едва ли не все последние леты Лада жила походной жизнью, сражалась бок о бок с суровыми мужами и меньше всего думала о ней, точно бы смерть если что и значила, то только не в ее судьбе. Не в судьбе возлюбленного мужа. Тут она как бы утрачивала изначально даденное ей Богами право. Но — умерла дочь, и Лада увидела неправоту свою, и горечь утраты уже ничем не могла быть восполнена. Она все порушила в душевном устроении Лады, и свет померк в очах ее. Она смотрела в каменно неподвижное, захолоделое лицо дочери и что-то родственное обиде росло, ширилось в ней, пока не сделалось так велико, что едва не захлестнуло, и тогда она поднялась с колен и пошла в святище и, вскинув руки к умиротворенным ликам Богов, воскликнула с болью:

— О, всевеликие, что же вы поторопились отнять у меня дочь?! Зачем вам она, слабая и земная? Верните мне мою дочь! Верните!..

Но Боги молчали. К ней подошел старый волхв и, укоризненно покачивая поседелой головой, сказал:

— Так угодно судьбе и не нам отвести ее властную над миром руку. Уйми, княгиня, боль, не дай твоей слабости проникнуть в сердце дочери, а не то она не достигнет Ирия.

С этого времени Лада стала мало похожа на ту, прежнюю, в ней даже открытости поубавилось, нередко посреди царящего вокруг оживления она уходила в себя и уже ничего не воспринимала, а когда спрашивали про что-то, она лишь виновато разводила руками. Лада как бы раздвоилась сама в себе. Одна половина ее сущего пребывала на земле, всецело отданная мужу, а он тоже сильно поменялся после смерти дочери, сделался пуще прежнего суров и молчалив, вон и Варяжко приметил и смутился, понимая, что если погаснет страсть в глазах у светлого князя, то и притекшему к нему из разных земель люду станет худо и ослабнет сулящее надежду; ну, а другая половина сущего, бывшего в Ладе, находилась далеко отсюда, вблизи Ирия, где обреталась душа дочери в ожидании новой формы, а она наверняка будет еще краше, чем прежняя… Впрочем, Лада, как ни старалась, не умела увидеть дочь в другой форме и огорчалась и думала, что чего-то не поняла в ней, не разглядела… А тут еще подступило к сердцу касаемое мужа. Богомил предрек в свое время славную смерть ему в зрелые леты. И вот эти леты подоспели, и тревога Лады усилилась. Она со страхом ловила каждую весточку о муже. Постепенно боль, пригнувшая сущее в ней после смерти дочери, слилась с новой волной боли и беспокойства за мужа и стала так велика, что мочи нет дюжить. Но Лада была женой великого воина, и потому мало кто мог это заметить, разве что Прекраса, жена Варяжки, имеющая душу чуткую и трепетную, способную уловить и слабое сердечное колебание в близком человеке. Прекраса часто приходила к Ладе и говорила об их теперешней жизни голосом мягким и спокойным, странно обволакивающим Ладу, отчего она точно бы возносилась на воздушных волнах, и там, наверху, было не так томяще и не хотелось возвращаться оттуда, спускаться на землю. И она еще долго, когда Прекраса уходила, пребывала там, нередко