Фрекен Смилла и её чувство снега - Питер Хёг

Помещение похоже на церковь. Над нами по меньшей мере на 15 метров поднимаются своды, которые, должно быть, доходят почти до поверхности ледника. Внутри по периметру купола разломы, где был обвал, и отломившийся лёд покрыл пол, наполнив пещеру, а потом снова растаял.

В то время, когда Мориц отсутствовал, когда у нас не было денег на керосин, или в те короткие периоды, когда мы ждали судно, моя мать ставила на зеркало парафиновые свечи. Даже при малом количестве свечей отражательный эффект был замечательным. Тот же эффект дает луч от фонарика, укрепленного у Тёрка на лбу. Он держит его неподвижно, чтобы дать мне время, и свет улавливается льдом, усиливается и отражается, словно поднимающийся вверх дождь лучей.

Длинные ледяные копья, кажется, парят. Призматически сверкая, они стекают с потолка, устремляясь к земле. Может быть, их десяток тысяч, может быть, больше. Некоторые из них соединены, словно цепи опрокинутых вниз готических соборов, другие расположены тесно, точно маленькие иголки на игольнице из горного хрусталя.

Под ними — озеро. Метров 30 в диаметре. В середине его лежит камень. Черный, неподвижный. Вода вокруг него напоминает молоко из-за растворенных в глетчерном льде пузырьков. В помещении нет другого запаха, кроме запаха льда, создающего легкое жжение в горле. Единственный звук — это звук падающих капель. С большими интервалами времени. Потолок находится на таком расстоянии от камня, что достигается равновесие. Здесь слегка подмораживает и одновременно лёд немного подтаивает. Циркуляция воды минимальна. Место безжизненно.

Если бы не тепло. Оно такое же, как в снежном доме из моего детства. На фоне холодного излучения стен тепло делается соблазнительным. Хотя температура держится между нулем и пятью градусами.

Рядом с нами лежит кое-какое снаряжение. Кислородные баллоны, костюмы, ласты, гарпуны, ящик с взрывчаткой. Канат, фонарики, инструменты. Кроме нас, никого нет. Один раз скрипнул снег, как будто кто-то двигает тяжелую мебель в соседнем помещении. Но здесь нет соседних помещений. Только плотный, сжатый снег.

— Как его можно достать?

— Мы пробьем туннель, — говорит он.

Это вполне реально. Он будет длиной метров 100. И не надо будет ставить в нем подпорки. А камень сам по себе покатится по туннелю, если будет подходящий наклон.. Сайденфаден с этим справится. Катя Клаусен его заставит. А Тёрк заставит ее и механика. Именно так я смотрю на мир, с тех пор как покинула Гренландию. Как на цепь принуждений.

— Он живой? — спрашивает он тихо.

Я качаю головой, потому что не хочу в это верить. Он берется руками за фонарик. Луч его направлен теперь на снег под нашими ногами и отражается вверх. Таким образом становятся видны не отдельные сосульки, а облако парящих отблесков, словно это невесомый драгоценный камень.

— Что будет, если червь окажется на свободе?

— Мы будем держать камень в защищенном месте.

— Вы не сможете удержать червя. Он микроскопический. Он не отвечает.

— Вы не можете знать, — говорю я. — Никто не может знать. Вы знаете о нем лишь то, что вы выяснили при помощи ваших мелких лабораторных опытов. Но ведь все же есть вероятность, что он — настоящий убийца.

Он не отвечает.

— Каков второй ответ на вопрос, почему он пока что не распространился по всему миру?

— В детстве я провел год в Гренландии, на западном побережье. Там я собирал ископаемые остатки. С тех пор я иногда возвращался к мысли о том, что некоторые из крупных, доисторических истреблений жизни могли быть вызваны паразитом. Кто знает, может быть, полярным червем. У него были бы все необходимые качества. Может быть, именно он истребил динозавров.

В голосе его слышатся шутливые нотки. Я сразу же понимаю его.

— Но ведь это неважно, так? — Да, это неважно.

Он смотрит на меня.

— Неважно, как дело обстоит на самом деле. Важно, что думают люди. Они поверят в этот камень. Ты слышала об Илье Пригожине? Бельгийский химик, получил в 77-м году Нобелевскую премию за описание диссипативных структур. Он и его ученики постоянно возвращаются к мысли о возможности возникновения жизни из неорганических веществ под воздействием энергии. Эти идеи подготовили почву. Люди ждут этого камня. Их вера и их ожидание сделают его настоящим, сделают его живым, независимо от того, как там в действительности обстоит дело. — А паразит?

— Я уже слышу первые умозрительные построения журналистов. Они напишут о том, что полярный червь представляет собой важный этап соединения камня, неорганической жизни и высших организмов. Они придут ко всем возможным выводам, которые сами по себе не имеют никакого значения. Имеют значение только те силы страха и надежды, которые будут высвобождены.

— Почему, Тёрк? Чего ты добиваешься?

— Денег, — говорит он. — Славы. Больше денег. На самом деле, не имеет никакого значения, живой он или нет. Важен его размер. Его тепло. Червь вокруг него. Это самая большая естественнонаучная сенсация этого столетия. Не цифры на листке бумаги. Не абстракции, на публикации которых в той форме, которую можно продать общественности, уходит 30 лет. Камень. Реальный и осязаемый. От которого можно отрезать кусочки и продать. Который можно сфотографировать и о котором можно снимать фильмы.

Я снова вспоминаю письмо Виктора Халкенвада. «Мальчик был изо льда», писал он. И все-таки это не так. Холоден он лишь снаружи. Внутри скрывается страсть.

Неожиданно и мне становится все равно, живой он или нет. Неожиданно он становится символом. Символом выкристаллизовавшегося в этот момент отношения западной естественной науки к окружающему миру. Расчетливость, ненависть, надежда, страх, попытки все подвергнуть измерению. И над всем этим, сильнее любого чувства к чему-нибудь живому — страсть к деньгам.

— Вы не можете взять червя и привезти его в густонаселенную часть мира, — говорю я. — Во всяком случае, не раньше, чем вы узнаете, что он собой представляет. Вы можете вызвать катастрофу. Если он и имел глобальное распространение, то оно снова стало ограниченным, только когда он истребил своих хозяев.

Он кладет фонарик на снег. Конусообразный туннель света расходится над поверхностью воды и камнем. Остальная часть мира не существует.

— Смерть — это всегда потери. Но иногда это единственное, что может пробудить людей. Бор участвовал в создании атомной бомбы и считал, что это послужит делу мира.

Я вспоминаю, что однажды сказала Юлиана, в том момент, когда была трезва. Что не надо бояться третьей мировой войны. Людям нужна новая война, чтобы образумиться.

Сейчас я испытываю то же, что и тогда — понимаю безумие этого аргумента.

— Нельзя заставить людей обратиться к любви, низведя их до последней степени, — говорю я.

Я переношу вес тела на другую ногу и беру моток троса.

— У тебя отсутствует фантазия, Смилла. Это непростительно для естественника.

Если я смогу замахнуться веревкой, мне, быть может, удастся столкнуть его в воду. Потом я смогу убежать.

— Мальчик, — говорю я. — Исайя. Почему Лойен его обследовал? Я отступаю назад, чтобы можно было сильнее размахнуться.

— Он прыгнул в воду. Нам пришлось взять его с собой в пещеру — он боялся высоты. Отец его потерял сознание еще на поверхности. Он хотел подплыть к нему. Он совсем не боялся холодной воды — он плавал в море. Это Лойену пришла в голову мысль держать его под наблюдением. У него червь жил под кожей, не во внутренностях. Он его не беспокоил.

Вот и объяснение биопсии мыши. Желание Лойена сделать последний и окончательный анализ. Получить сведения о судьбе паразита, когда его носитель умер.

Вода зеленоватого оттенка — умиротворяюший цвет. Только представление о смерти внушает ужас, само же явление наступает так же естественно, как и закат солнца. В Форс Бэй я однажды видела, как майор Гульбрандсен из патруля «Сириус» с помощью автомата отгонял трех американцев от медвежьей печени, зараженной трихинеллой. Это было средь бела дня, они знали, что мясо заражено, и им надо было только подождать 45 минут, пока мясо сварится. И все же они отрезали узкие полоски печени и начали есть, когда мы добрались до них. Все было таким будничным. Голубоватый оттенок мяса, их аппетит, автомат майора, их удивление.

Он протягивает руку мне за спину и берет у меня из рук моток троса, как берут острый инструмент из рук маленького ребенка.

— Иди туда и жди.

Он освещает противоположную стену. Там начинается туннель. Я иду туда. Теперь я узнаю этот путь. Он ведет не наверх, им все кончается. Началом конца всегда был туннель. Как и началом жизни. Тёрк привел меня сюда. Все время, от самого судна он меня вел.

Только сейчас я понимаю, как он великолепно все спланировал. Он не мог сделать этого на борту. Ему все еще надо возвращаться назад, «Кронос» все еще должен когда-то войти в какой-то порт. Он не смог бы этого скрыть. Но это будет еще один случай дезертирства. Исчезновение, как и в случае исчезновения Яккельсена. Никто не видел, как я его встретила, никто не увидит, как я исчезну.