Гулящая - Панас Мирный

- А тогда их разве мало было? - спокойно спрашивает Кирило.

- Тогда разве так было? Не успеет на ноги стать, материнское молоко на губах у нее еще не обсохло, а уже с солдатами таскается.

- Теперь хоть сама таскается, а тогда на веревке тащили.

- Хоть и на веревке, да такого не было, как теперь,- под забором подыхают, от еврея к еврею, как собаки шелудивые, шляются.

- Ты скажи лучше, что это вы очень жадны, утроба у вас ненасытная. Нет вам никакого удержу, вот оно что! Тогда вас силком тащили, вот и приучили шляться так, что теперь вы сами таскаетесь, как оголтелые, да тогда хоть плакали, а теперь смеетесь.

- Врешь, бесстыдник! врешь, негодник! паршивец! поганец! - тьфу, тьфу! И слова-то путем не выговоришь! - крикнула, вскакивая, Оришка и бросилась вон из комнаты.- Хоть бы панночки постыдился! - прибавила она на ходу и исчезла в темных сенях.

- Вот тебе и на! - развел руками Кирило.- Простите, панночка. Сама на это речь навела, да меня же еще и срамит. Вот как видите! Глупая, совсем глупая баба! Ей одной, может, и было хорошо при панщине, а она думает, что и всем так. Сейчас, правда, трудно, очень трудно жить, так хоть знаешь, что никто у тебя не стоит над душой, никто тебя арапником не стегнет и не поведет в конюшню. Бывает, правда, и голодно и холодно, зато вольный ты человек. Волен жить как хочешь: бога боишься - по правде живи, а не боишься - ну тогда как знаешь.

- А разве не правду сказала бабушка Оришка, что тогда вы знали одного пана и только его стереглись, а теперь всякого надо бояться,- сказала Христя.

- Да оно не совсем так. Боялись пана, правда, боялись, да ведь и своего брата остерегались, чтоб перед паном не оговорил. И теперь надо стеречься. Только тогда шкуру надо было стеречь, а теперь - карман. Вот в чем все дело.

Снова перед Христей открылся иной мир, иной взгляд на жизнь, не такой унылый и мрачный, как у бабки Оришки. Раньше ей ничего подобного в голову никогда не приходило. Теперь ей казалось, что она с каждой минутой становится старше на десятки лет. На душе у нее стало светлей, на сердце веселей, она точно росла, поднималась, становилась на голову выше остальных людей и взирала на них со своей высоты.

- Может, и вы, Кирило, выпьете чаю? - ласково спросила она его, желая побеседовать с таким хорошим человеком. Ей вспомнилось, как Кирило отводил ее в город служить. Как он тогда ее утешал, каким добрым ей показался.

- Да что ж, панночка, пожалуй, можно и выпить,- ответил Кирило.

- Садитесь. Я сейчас.- И Христя быстро налила Кирилу чаю и пододвинула к нему стакан.

- Сердита моя старуха, вспыльчива, как порох! - начал Кирило.- А все потому, что глупа. Хлебнула б она горя так, как мне пришлось хлебнуть, может, и поумнела бы, а то - баба, и все. Говорит она, к примеру, будто теперь хуже стало, чем когда-то было. Ну, хуже так хуже. Так ты хоть сама людям худа не делай. Нет ведь, знает, что худо им, а сама норовит еще хуже сделать.

- Как сама? Кому же она худо сделала? - удивилась Христя.

- Да мало ли! Вот вы сами недавно видели. Подбила же она пана сдать Вовку и Кравченко пруд да огороды в аренду. Как поглядеть, так оно будто и хорошо,- то народ даром пользовался землей, а то пан аренды семьдесят пять рублей получает. Только, по-моему, не по-божески это... нет, не по-божески. Пану это ничего не стоит, а для слобожан огороды и пруд - большое дело. Очень большое, хоть семидесяти пяти рублей и не стоит.

- А почему же Кравченко с Вовком дали семьдесят пять рублей? спросила Христя.

- Эти кровососы да чтоб не дали! Они знают, где раки зимуют: не на молоке, так на сыворотке свое возьмут! Им нужно мир скрутить. Вот что им нужно. Так бы они не скрутили, потому у людей и водопой свой и огород есть. А теперь скрутят. Да уж если они приберут к рукам, так дай бог хоть живому вырваться. Жаль людей! Не по-божески это. Нет, не по-божески! - проговорил Кирило и стал хлебать чай.

- Да я еще другого боюсь,- передохнув, продолжал Кирило.

- Чего? - спросила Христя.

- Когда человеку нечего терять, он на все может решиться.

- На что же? На что? - быстро спросила Христя.

- На все.

- Как, и зарезать может?

- Ну, зарезать, это, пожалуй, попасться можно. А вот темной ночью петуха пустить, это другое дело.

- Как петуха? - не догадалась Христя.

- Так. Свезли, к примеру, хлеб на ток. Только собрались молотить, а тут откуда ни возьмись огонь - и все дотла сгорело.

- Так они подожгут? - в испуге крикнула Христя.

- Я не говорю, что они это непременно сделают, но только у других случается. Раз с ними не по-божески, так они не по-людски! - прибавил Кирило, допивая чай.- Спасибо вам,- поблагодарил он вставая.

- А может, еще стаканчик? - спросила Христя.

- Нет, спасибо. Пора спать, а то завтра рано вставать. Спокойной ночи! - сказал Кирило с поклоном и вышел.

Христя осталась одна в комнате. Одна у самовара, над стаканом недопитого холодного чаю, который стоял перед ней. К чему его допивать, коли не с кем? Одна-одинешенька сидела она за столом со своими одинокими думами. Тускло светила нагоревшая свеча, в двери и распахнутые окна врывался мрак, легкий ветерок веял, колебля свет и тьму, а вместе с ними и Христины думы... Как голуби, разлетались они по серым углам, и Христе то светились оттуда темные глаза людей, которых она вспомнила, то слышались глухие их голоса.

Никогда еще с Христей такого не бывало. Все, что случилось с нею днем, все, что услышала она вечером, было для нее новым, незнакомым, неизведанным. Жизнь, настоящая жизнь заглядывала ей в глаза своим суровым взором, будила такие мысли, которые прежде никогда не приходили ей в голову, поднимала такие вопросы, о которых раньше она и не слыхивала. Одна она, как перст, в целом мире, и одной надо ей теперь разобраться в своих тяжких думах, решить, как ей быть, куда направить свой утлый челн по бурному житейскому морю? Тяжелые это вопросы! И людям большого ума иной раз не под силу решить их, а каково же ей, бесталанной, одинокой! Недаром бессильно опускаются на колени ее руки, клонится и падает на высокую грудь тяжелая голова, бледнеет румяное личико, закрываются ясные глаза. А думы подхватили ее на свои легкие крылья и мчат ее, мчат во все концы: то в прошлое она унесется, и оно предстанет перед ней в новом свете,- и так была в прошлом горька и безрадостна ее жизнь, а теперь кажется еще безрадостней, потому что винит себя Христя в том, в чем раньше не чувствовала своей вины... То вернется она в мыслях к теперешней жизни - и кажется она ей такой постылой и беспросветной. То в будущее заглянет, чтоб найти себе место там. И чувствует Христя - нет ей там места, нет для нее теплого угла! Гулящая... Гулящая... как ветер гуляет по полю, как птица носится по ветру, так мыкается она по белу свету. Умен Кирило, но неглупа и бабка Оришка. Одним словом, как ножом, очертила она ее бесталанную жизнь на свете. Кирило говорит, что старуха глупа. Нет, не глупа она, а страшна. И говорит страшно, будто в душу влезает, и слова у нее ядовитые, так и проймет от этих слов человека. "Ведьма она, ведьма... потому и пророчит",- решает Христя и вздрагивает. Все ниже поникает она головой, все ниже сгибается, словно хочет пополам перегнуться, сжаться в комочек, только бы не глядеть туда, в глухие углы, где засели ее живые мысли и манят к себе, кривляются и глумятся над нею.

Свеча совсем нагорела: длинный фитиль, как палец, торчит из синего кружка света, и от этого все гуще надвигаются печальные сумерки. И вдруг треск, яркая вспышка света. Христя вздрогнула, подняла голову. Кровавое зарево пожара поднялось из-за горы над слободой и озарило всю комнату. Христя, не помня себя, бросилась к окну. В непроглядной тьме внизу, над самым прудом, пылала хата, точно кто-то гигантскими мехами раздувал горн. Огненные струйки прядали и бегали по сонной глади пруда, по бокам желтели стрехи хат... Послышался как будто топот босых ног, кто-то пробежал... страшно завыла собака, заревела в ужасе скотина. Но вот над сонной слободой раздался отчаянный человеческий вопль и с целым снопом огненных языков и искр вихрем закружился и взмыл в темное небо над пылающей хатой. Вот поднялся столб черного дыма и заклубился в ярком огне; вот вспыхнуло рядом, словно пламя дохнуло из пекла и длинным огненным языком лизнуло темный небосвод... Это еще что-то загорелось - не видно, сарай или хата, только что-то другое. "Спасите, люди добрые!" - послышалось Христе, и она в первое мгновение хотела выскочить в окно, чтобы бежать на помощь, но, спохватившись, бросилась в дверь... На бегу она зацепилась ногой за стул; дубовый и тяжелый, он упал наземь. Страшный грохот раздался по всему дому. Христя отчаянно вскрикнула и упала. Растрепанная Оришка, в распахнутой сорочке, без очипка, первая вбежала к ней в комнату. Как кошка, прыгнула она через порог и замерла в беспамятстве, обратив свое хищное лицо к окну. Вид ее был страшен: ноги у нее подогнулись, глаза выкатились из орбит, в темных зрачках, как в лезвии ножа, отражались отблески багрового зарева. Христе показалось, что это страшный суд пришел и сам Люцифер явился из пекла и стал перед нею... Лежа ничком на полу, она, не помня себя, страшно вопила на весь дом.