Молодая гвардия - Александр Фадеев

- Важно, чтобы ты сам понимал это, - сказал Олег. - А задание мы тебе дадим, и не одно. Мы тебя проверим. За тобой останется твоя пятерка, и у тебя будет немало возможностей восстановить свое доброе имя.

А Любка сказала:

- У него семья такая хорошая - даже обидно!

Они проголосовали за вывод Евгения Стаховича из штаба "Молодой гвардии". Он сидел, опустив голову, потом встал и, превозмогая себя, сказал:

- Мне это очень тяжело, вы сами понимаете. Но я знаю - вы не могли поступить иначе. И я не обижаюсь на вас. Я клянусь... - У него задрожали губы, и он выбежал из комнаты.

Некоторое время все тяжело молчали. Трудно давалось им это первое серьезное разочарование в товарище. И очень трудно было резать по живому.

Но Олег широко улыбнулся и сказал, чуть заикаясь:

- Д-да он еще п-поправится, ребята, ей-богу!

И Ваня Туркенич поддержал его своим тихим голосом:

- А вы думаете, на фронте таких случаев не бывает? Молодой боец поначалу струсит, а потом такой еще из него солдат, любо-дорого!

Любка поняла, что пришло время подробно рассказать о встрече с Иваном Федоровичем. Она умолчала, правда, о том, как она попала к нему, - вообще она не имела права рассказывать о той, другой стороне ее деятельности, - но она даже показала, пройдясь по комнате, как он принял ее и что говорил. И все оживились, когда Любка сказала, что представитель партизанского штаба одобрил их и похвалил Олега и на прощание поцеловал Любку. Должно быть, он на самом деле был доволен ими.

Взволнованные, счастливые, с некоторым даже удивлением, настолько по-новому они видели себя, они стали пожимать руки и поздравлять друг друга.

- Нет, Ваня, подумай только, только подумай! - с наивным и счастливым выражением говорил Олег Земнухову. - Молодая гвардия существует, она признана даже областным руководством!

А Любка обняла Улю, с которой она подружилась с того совещания у Туркенича, но с которой еще не успела поздороваться, и поцеловала ее, как сестру.

Потом Олег снова заглянул в свою книжку, и Ваня Земнухов, который на прошлом заседании был выделен организатором пятерок, предложил наметить еще руководителей пятерок, - ведь организация будет расти.

- Может быть, начнем с Первомайки? - сказал он, весело взглянув на Улю сквозь профессорские очки.

Уля встала с опущенными вдоль тела руками, и вдруг на всех лицах несознаваемо отразилось то прекрасное, счастливое, бескорыстное чувство, какое в чистых душах не может не вызывать девичья красота. Но Уля не замечала этого любования ею.

- Мы, то есть Толя Попов и я, предлагаем Витю Петрова и Майю Пегливанову, - сказала она. Вдруг она увидела, что Любка с волнением смотрит на нее. - А на Восьмидомиках пусть Люба подберет: будем соседями, - сказала она своим спокойным и свободным грудным голосом.

- Ну что ты, право! - Любка покраснела и замахала своими беленькими ручками: какой же она, в самом деле, организатор!

Но все поддержали Улю, и Любка сразу присмирела: в одно мгновение она представила себя организатором на "Восьмидомиках", и ей это очень понравилось.

Ваня Туркенич нашел, что пришло время внести предложение, о котором они условились ночью с Олегом. Он рассказал все, что случилось с Олегом и чем это могло угрожать не только ему, а всей организации, и предложил вынести решение, которое навсегда запрещало бы Олегу участвовать в операциях без разрешения штаба.

- Я думаю, этого даже объяснять не надо, - сказал он. - Конечно, это решение должно распространяться и на меня.

- Он п-прав, - сказал Олег.

И они единодушно приняли это решение. Потом встал Сережка и очень смутился.

- У меня даже два сообщения, - хмуро сказал он, выпятив подпухшие губы.

Всем вдруг стало так смешно, что некоторое время ему даже не давали говорить.

- Нет, я хочу сначала сказать об этом Игнате Фомине. Неужто ж мы будем терпеть эту сволочь? - вдруг сказал Сережка, багровея от гнева. - Этот иуда выдал Остапчука, Валько, и мы еще не знаем, сколько наших шахтеров лежит на его черной совести!.. Я что предлагаю?.. Я предлагаю его убить, - сказал Сережка. - Поручите это мне, потому что я его все равно убью, - сказал он.

И всем вдруг стало ясно, что Сережка действительно убьет Игната Фомина.

Лицо Олега стало очень серьезным, крупные продольные складки легли на его лбу. Все члены штаба смолкли.

- А что? Он правильно говорит, - спокойным, тихим голосом сказал Ваня Туркенич. - Игнат Фомин - злостный предатель наших людей. И его надо повесить. Повесить в таком месте, где бы его могли видеть наши люди. И оставить на груди плакат, за что повешен. Чтобы другим неповадно было. А что, в самом деле? - сказал он с неожиданной для него жестокостью в голосе. - Они небось нас не помилуют!.. Поручите это мне и Тюленину.

После того как Туркенич поддержал Тюленина, у всех на душе словно отпустило. Как ни велика была в их сердцах ненависть к предателям, в первый момент им было трудно переступить через это. Но Туркенич сказал свое веское слово, это был их старший товарищ, командир Красной Армии, - значит, так и должно быть.

- Конечно, мы должны получить разрешение на это от старших товарищей, сказал Олег, - но для этого надо иметь наше общее мнение... Я поставлю сначала на голосование предложение Тюленина о Фомине, а потом - кому поручить, - пояснил он.

- Вопрос довольно ясен, - сказал Ваня Земнухов.

- Да, вопрос ясен, а все-таки я поставлю отдельно вопрос о Фомине, сказал Олег с какой-то мрачной настойчивостью.

И все поняли, почему Олег так настаивает на этом. Они дали клятву. Каждый должен был снова решить это в своей душе. В суровом молчании они проголосовали за казнь Фомина и поручили казнить его Туркеничу и Тюленину.

- Правильно решили! Так с ними и надо, со сволочами! - со страстным блеском в глазах говорил Сережка. - Перехожу ко второму сообщению...

Врач больницы, Наталья Алексеевна, та самая женщина с маленькими пухлыми ручками и глазами беспощадного, практического выражения, рассказала Сережке, что в поселке, в восемнадцати километрах от города, носящем также название Краснодон, организовалась группа молодежи для борьбы с немецкими оккупантами. Сама Наталья Алексеевна не состояла в этой группе, а узнала о ее существовании от своей сожительницы по квартире в поселке, где постоянно жила мать Натальи Алексеевны, - от учительницы Антонины Елисеенко, и обещала ей помочь установить связь с городом.

По предложению Сережки штаб поручил связаться с этой группой Вале Борц, поручил заочно, потому что связные, Нина и Оля Иванцовы и Валя, не присутствовали на заседании штаба, а вместе с Мариной сидели в сарае на дворе и охраняли штаб.

Штаб "Молодой гвардии" воспользовался тем, что Елена Николаевна и дядя Коля уехали на несколько дней в район, где жила родня Марины, - обменять кое-какие вещи на хлеб. Бабушка Вера Васильевна, притворившись, будто она верит, что ребята собрались на вечеринку, увела тетю Марину с маленьким сыном в сарай.

Пока они заседали, уже стемнело, и бабушка Вера неожиданно вошла в комнату. Поверх очков, у которых одна из держалок, заправленная за ухо, была отломана и прикручена черной ниткой, бабушка Вера взглянула на стол и увидела, что бутылка с водкой не тронута и кружки пустые.

- Вы бы хоч чай пили, я вам як раз подогрела! - сказала она, к великому смущению подпольщиков. - А Марину я уговорила лечь спать с сыном в сарае, бо там воздух чище.

Бабушка привела Валю, Нину и Олю и принесла чайник и с какого-то дальнего донышка дальнего ящика - даже не буфета, а комода, - достала несколько конфет, потом закрыла ставни, зажгла коптилку и ушла.

Теперь, когда молодые люди остались одни при этой чадящей коптилке, маленькое колеблющееся пламя которой выделяло из полумрака только случайные детали лиц, одежды, предметов, они действительно стали походить на заговорщиков. Голоса их звучали глуше, таинственней.

- Хотите послушать Москву? - тихо спросил Олег.

Все поняли это как шутку. Только Любка вздрогнула слегка и спросила:

- Как - Москву?

- Только одно условие: ни о чем не спрашивать.

Олег вышел во двор и почти тотчас же вернулся.

- Потерпите немножечко, - сказал он.

Он скрылся в темной комнате дяди Коли.

Ребята сидели молча, не зная, верить ли этому. Но разве можно было шутить этим здесь, в такое время!

- Ниночка, помоги мне, - позвал Олег.

Нина Иванцова пошла к нему.

И вдруг из комнаты дяди Коли донеслось негромкое, такое знакомое, но всеми уже почти забытое шипение, легкий треск, звуки музыки: где-то танцевали. Все время врывались немецкие марши. Спокойный голос пожилого человека по-английски перечислял цифры убитых на земном шаре, и кто-то все говорил и говорил по-немецки, быстро, исступленно, будто боялся, что ему не дадут договорить.

И вдруг сквозь легкое потрескивание в воздухе, который словно входил в комнату волнами из большого-большого пространства, очень ясно, на бархатных, едва весомых низах, торжественно, обыденно, свободно заговорил знакомый голос диктора Левитана: