Возвращение. Танец страсти - Виктория Хислоп

Условия проживания просто ужасали. Людей поселили в импровизированные палатки, сооруженные из деревянных стоек и одеял, которые совершенно не защищали от непогоды. В первые недели на пляже бушевал шторм, не переставая, лил дождь. Антонио вызвался добровольцем дежурить по часу каждую ночь, в противном случае люди могли оказаться заживо погребенными в песке; оторванные ветром обломки использовали для того, чтобы соорудить укрытия для слабых и уязвимых. В этой безжизненной пустыне песок лез в глаза, ноздри, забивался в рот и уши. Люди ели песок, дышали песком, он слепил им глаза, бескрайний пляж сводил людей с ума.

Еды было мало, и лишь один источник воды на первые двадцать тысяч прибывших. Больных никто не лечил. Тысячи раненых были эвакуированы из госпиталей Барселоны, у многих началась гангрена. Охранники изолировали тех, у кого были явные признаки дизентерии; обычно их распознавали по отталкивающему зловонию, исходящему от человека, — всех оставили гнить в импровизированном карантине. Часто встречались и другие заболевания: туберкулез и пневмония были обычным делом. Каждый день мертвых закапывали глубоко в песок.

Больше всего Антонио ненавидел, когда их массово водили испражняться. Для этих целей были отведены определенные места у моря; он страшился тех мгновений, когда наступала его очередь испражняться в море под презрительными взглядами охранников. Это было унизительнее всего — когда его приводили в вонючий район пляжа, где ветер кружил изгаженные клочки бумаги, а в воздух вздымался столб песка.

Если не считать этой ежедневной рутины, время на пляжах как будто остановилось. Постоянные приливы и отливы, их безжалостный глухой рокот отражали безразличие небес к людской трагедии, разыгрывающейся на этих песках. Дни превратились в недели. Многие люди потеряли счет времени, но Антонио продолжал делать зарубки на палке. Для него это занятие хоть как-то облегчало невыносимо медленное течение времени. Некоторые, боясь, что могут сойти с ума от скуки, придумывали способы, как с этой скукой бороться: они играли в карты, домино, занимались резьбой по дереву. Некоторые даже делали скульптуры из кусков колючей проволоки, которые находили в песке. Время от времени по вечерам кто-то декламировал стихи, а иногда глубокой ночью из какой-нибудь палатки раздавался темный пронизывающий звук канте хондо[84]. Это был самый примитивный напев фламенко, но от его пафоса у Антонио мурашки бежали по телу.

Потом как-то вечером устроили танцы. Сначала охранники ошеломленно смотрели на происходящее, а потом и их заворожило увиденное. Смеркалось. Небольшая сцена была возведена из старых ящиков, которые люди нашли у палатки с провизией. Молодая женщина начала танцевать. Аккомпанементом ей служили лишь хлопки в ладоши, которые нарастали и вскоре превратились в целый оркестр: некоторые хлопали тихо, некоторые — отрывисто; этот звук то нарастал, то затихал вслед за топотом женских ног по доскам.

Костлявая танцовщица, вероятно, была когда-то вполне упитанной, но месяцы недоедания сгладили ее формы. Чувство ритма осталось жить в ее тщедушном теле, а болезненная худоба лишь подчеркивала волнообразные движения рук и пальцев. Пряди ее темных спутанных волос прилипли к лицу, словно змеи, но она не сделала ни одной попытки убрать их.

Может, и не было у нее юбки с тяжелыми оборками, которые кружились бы у лодыжек, не было аккомпанемента гитары, но она представляла себе и то и другое, как и окружающая ее публика. Ее лучшая шелковая шаль с оборками сгорела вместе со всем, что у нее было, когда в дом попал снаряд. Сейчас она вращала вокруг себя оборванный платок, изношенная кромка которого была лишь отдаленно похожа на щедро украшенный кистями край шали. Публика собралась быстро, мужчины, женщины и дети стали свидетелями неуместной в этом бездушном окружении чувственности и страсти. Танец заставил их забыться и на время заглушил шум волн. Она танцевала и танцевала в холодной ночи, даже не вспотев. Когда, казалось, ей уже нечего было предложить публике, она вновь начинала негромко топать каблуком. На каждого зрителя нахлынули воспоминания о праздниках и счастливых временах, которых теперь их жизнь была лишена. Каждый зритель в своем воображении сейчас был где-то далеко, за горами, в родном городе или деревне, с друзьями и родными.

Антонио подумал о своей сестре. Где сейчас Мерседес? Новости получить было неоткуда. Он продолжал посылать закодированные послания тете Розите, на тот случай если у нее появится возможность передать их матери. Исходя из того, что он знал, Мерседес вполне могла быть здесь, на этих пляжах. Интересно, нашла ли она Хавьера, продолжает ли танцевать? На какое-то мгновение Мерседес показалась ему более реальной, чем танцующая перед ним женщина. Глубокая морщинка, которая залегла на лбу у женщины, напомнила ему сестру, ее манеру концентрироваться во время танца. На этом сходство между ними заканчивалось, хотя образ Мерседес, который сохранился у него в памяти, уже устарел. Может, она утратила детскую пухлость и теперь была похожа на это худенькое создание, танцующее перед ним. Хотел бы он знать…

В конце булериа, веселого танца, который казался здесь совершенно неуместным, маленький мальчик с чумазым сопливым личиком протиснулся сквозь толпу.

— Мама! Мама! — захныкал он, a bailaora подхватила его на руки и исчезла в одной из дальних палаток, вновь вернувшись к суровой реальности.

Прошло несколько недель, французы объявили программу реконструкции. Появилась новая цель. Трудоспособным мужчинам, таким как Антонио и Виктор, приказали разобрать импровизированный городок из лачуг и начать возводить в ряд деревянные хижины. Физическая работа заняла их умы и тела, но и встревожила. Пылающие старые ковры и пледы, пронесенные через горы, стали символическим болезненным расставанием с прошлым. Новые бараки, может, и послужат людям лучшей защитой, но было в них какое-то гнетущее чувство постоянства.

— Значит, теперь это наш дом, да? — бормотали многие себе под нос.

Они надеялись, что этот лагерь — временное убежище, место, где они поживут, пока им не подыщут более подходящие условия. А теперь внезапно показалось, что они будут жить здесь вечно.

— Мы не ссыльные, не заключенные, — решительно заявил Виктор. — Мы должны отсюда уйти.

— Я уверен, власти скоро решат, что с нами делать, — заверил его Антонио, хотя был абсолютно согласен с приятелем.

— Но мы не можем продолжать делать вид, что это небеса обетованные! — в силу своей молодости продолжал горячиться Виктор. — Почему бы не попытаться вернуться в Испанию? Господи, мы просто сидим здесь, играем в карты, слушаем, как декламируют стихи Мачадо[85]!