Четыре сестры-королевы - Шерри Джонс

– Лливелину понравились бы твои слова об отказе от Уэльса, – говорит Уильям, бросив на Эдуарда язвительный взгляд.

– Конечно, я погорячилась, – говорит Элеонора. – Эти земли принадлежат Эдуарду. А если бы мы отпустили валлийцев? Каким примером это стало бы для остальных!

– Гасконцы бы намотали себе на ус, – замечает Джон Монселл.

– Не дай бог, – откликается Генрих. – Никогда не знал народа, так сопротивляющегося правлению.

– Решение простое: мы должны сокрушить Лливелина, – говорит Элеонора.

Следует ошеломленное молчание.

– Король думал о переговорах, моя госпожа, – говорит Монселл.

– Переговорах? Я говорю, уничтожить его. Лливелин слишком амбициозен, чтобы ему верить.

Эдуард подскакивает на своем стуле, будто внезапно проснулся.

– Я говорил то же самое, mother. – Mother. Как холодно звучит это слово. «Мама» нежнее, но теперь в моде говорить по-английски – несмотря на то, что этот язык так режет ухо. – Я просил отца разрешить мне повоевать. Я бы показал этому Лливелину, кто тут принц.

– Да, да, мы должны ввести войска в Уэльс, – ворчит Генрих, как всегда, сердясь, когда ему дерзят или поправляют его, особенно если это делает Эдуард. Или Элеонора.

– Ввести войска в Уэльс! Какая блестящая мысль, Генрих, – говорит она.

Остальные кивают. Но откуда, спрашивает Монселл, взять средства на это вторжение?

Начинаются споры: сколько осталось в казне? (Почти ничего.) Можно ли оштрафовать тех, кто обещал взять крест, но не пошел? (Ричард уже собрал со всех, кто обещал, и со многих, подозревает Элеонора, кто не обещал.) Когда в последний раз Генрих устраивал облаву на евреев? (Совсем недавно, и вряд ли новая охота на них принесет большой доход.) Не раскошелится ли духовенство? (Они уже дали две тысячи фунтов на войну в Сицилии.)

Генрих закрывает лицо руками.

– Тысячи потрачены на Сицилию для Эдмунда, и ничего не осталось для Эдуарда, – говорит Уильям, хмуря брови на Элеонору. – Я думал, матери больше любят своих старших сыновей.

– Это может быть так для твоей матери, – огрызается Элеонора, – а я каждого из своих детей люблю всем сердцем.

Она подходит к кровати и кладет руки Генриху на плечи, закрывая от него ухмыляющегося братца и готового взорваться сына.

– Не все в королевстве разделяют чувства Симона. Бароны Валлийской Марки поддержат войну в Уэльсе, когда поймут, что их владения в опасности. Граф Глостер будет настаивать на вторжении.

– Но баронов Марки здесь нет. – Генрих роняет руки, открывая поникшее лицо.

– Почему же не вызвать их? И других баронов?

– Созвать совет лордов Марки?

– Созови на сессию весь парламент. Генрих, мы должны уничтожить этого так называемого принца. Иначе он снова будет угрожать нам. Но нужны деньги на рыцарей, оружие, доспехи, провиант…

– Не сомневаюсь, все мы знаем, сколько стоит война, – прерывает ее Уильям.

– Вот что тебе нужно сделать, – говорит Элеонора Генриху. – Созови большое собрание, не только баронов, но и всех своих друзей. Пригласи короля Людовика. Пригласи Александра из Шотландии. Мы поговорим о проблеме с Уэльсом и что с ним делать. К концу совещания бароны объявят войну Лливелину и будут думать, что это их собственная идея.

* * *

У Генриха дрожат руки. Трясется борода. Однако его голос звенит, как колокол, над плитами пола и под высокими сводами Оксфорда, поднимаясь сквозь потолок к Господу Богу и его ангелам.

– Это оскорбление! – гремит король. – Как ты смеешь унижать нас своими мелочными жалобами и глупыми требованиями, когда будущее Англии висит на волоске, Уэльс висит на волоске, а ты лишь суешь мне свою нелепую хартию.

– Нас выжали до капли ваши глупости! – кричит Симон. – Вы высосали нашу кровь, чтобы влить ее в Гасконь, Шотландию, Сицилию, а теперь еще и Уэльс!

Зал наполняется криками.

Элеонора вскакивает.

– Вы думаете, что мы по собственной воле семь лет ведем войну в Гаскони? Лорд Лестер, вы лучше всех понимаете, с каким грозным вызовом мы там столкнулись. А с Шотландией мы заключили мир после многолетней борьбы.

– Вы швыряете фунт за фунтом в бездонную дыру Сицилии, и чего ради?

– Ради Англии, – отвечает Элеонора. – Чем большая территория нам подвластна, тем значительнее наш вес в мире. В выигрыше все.

– В выигрыше папа, – возражает Симон. Он обращается к баронам: – Выигрыш, выигрыш и выигрыш. За наш счет!

Снова поднимается крик.

– Сицилия не стоила вам ничего, – ревет Генрих.

– Платили наши приходы, и платили недешево, – возражает Глостер. – И все мы платили за вашу так называемую экспедицию в Утремер – которая, очевидно, так и не состоится.

– Мы должны сказать спасибо папе Александру, что он согласился потратить эти деньги на войну за Сицилию.

– Наши деньги! – кричит Симон. – Выдавленные из нас нечистыми на руку бейлифами и жестокими шерифами – по приказу короля. Средства, что мы собрали для войны с язычниками и турками, теперь используются для какой цели? Чтобы убивать христиан в Си-цилии.

– Это возмутительно! – вопит граф Норфолк. – Мы требуем возврата. Мы требуем, чтобы вы подписали эти условия.

– Ради бога, мы же правим королевством! – кричит Элеонора. – Как мы сможем что-либо выполнить при этих условиях?

Какой-то совет из двадцати четырех баронов будет указывать им, что делать, когда и как? Какой-то комитет будет раздавать самые значительные должности при дворе Генриха – канцлера, казначея, лорда-стюарда? И какие же права оставят ей и Генриху?

Парламент что, взбесился? Она не ожидала подобных ограничений. Они с дядей Питером, работая до поздней ночи, правили текст хартии, которая бы изгнала из Англии Лузиньянов. Необходимость этого для нее очевидна: хотя Генрих не может – или не хочет – ничего признавать, от его братьев один вред. Уильям восстановил против себя Симона, который, как она и подозревала, оказался грозным врагом. Эмер, хотя все еще ждет назначения на должность архиепископа Вестминстерского, ведет себя так, будто он король всего мира, и нападает на всякого, кто бросает ему вызов. Но Генрих на все жалобы только пожимает плечами.

Когда дело касается его братьев, он слепнет. Он отрицает, что они настраивают против него Эдуарда. «Я думал, матери больше любят старших сыновей», – с ухмылкой сказал Уильям. И это при Эдуарде, при всех! Будто, как сын Изабеллы Ангулемской, он знает все о материнской любви. И все же его тактика приносит плоды. Эдуард дуется на нее и все упорнее и злее спорит с Генрихом. Лузиньяны должны убраться, и поскорее.

Однако Элеонора задумывается: этими новыми требованиями, приложенными к хартии, не предают ли они с дядей Питером корону? Генрих сердится на Питера за то, что тот присоединился к оппозиции, и не разговаривает с ним. Элеонора не посмела сообщить ему о дядиных мотивах – избавить ее от проблем с Лузиньянами. Она тоже изобразила возмущение и держится подальше от дяди Питера – по крайней мере, публично.