Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков

Маяковский переживал роман Лили с Краснощековым мучительно (последний ее роман, который для него что-то значил. Потом он уже спокойно следил, как она сохнет по Пудовкину или передаривает Кулешову его собственный, для себя привезенный из Франции халат). В сентябре 1923 года Краснощекова арестовали — якобы за злоупотребления в возглавляемом им Промбанке; о суде над ним подробно пишет Янгфельдт. В марте 1924 года его приговорили к шести годам, в январе 1925 года амнистировали, в том числе благодаря неутомимым хлопотам Лили (сохранилась ее записка к председателю Моссовета Каменеву с просьбой принять ее по делу Краснощекова — и, видимо, принял). После этого он возглавил Управление лубяных культур. Все это время его дочь Луэлла жила у Бриков, была полноправным членом семьи, Маяковский задаривал ее шоколадом.

Маяковский пытался делать сцены, она брезгливо его осаживала, объясняла, что не может бросить Краснощекова, пока он в тюрьме (потом они разошлись легко, словно ничего и не было).

5

Одна из тем первых двух частей поэмы (там их несколько, все в сложном симфоническом переплетении) — то, что судьба мира решается именно в Москве, между ними, в их отношениях. От этого в конечном итоге зависит судьба революции, а от революции — судьба мира:

Просветление мираЗастыли докладчики всех заседаний,не могут закончить начатый жест.Как были,             рот разинув,                                 сюда онисмотрят на рождество из рождеств.Им видима жизнь                  от дрязг и до дрязг.Дом их —           единая будняя тина.Будто в себя,                    в меня смотрясь,ждали                смертельной любви поединок.Окаменели сиренные рокоты.Колес и шагов суматоха не вертит.Лишь поле дуэли                       да время-докторс бескрайним бинтом исцеляющей смерти.Москва —             за Москвой поля примолкли.Моря —                 за морями горы стройны.Вселенная            вся                    как будто в бинокле,в огромном бинокле (с другой стороны).Горизонт распрямился            ровно-ровно.Тесьма.           Натянут бечевкой тугой.Край один —              я в моей комнате,ты в своей комнате — край другой.А между —              такая,                         какая не снится,какая-то гордая белой обновой,через вселенную                         легла Мясницкаяминиатюрой кости слоновой.Ясность.            Прозрачнейшей ясностью пытка.В Мясницкой                деталью искуснейшей выточкикабель              тонюсенький —                               ну, просто нитка!И всё             вот на этой вот держится ниточке.

(И оборвалось, как мы знаем; потому что эксперимент не удался, и поэма — прощание с экспериментом. После чего земной шар обрушился в тартарары. Возьмем винтовки новые, на них флажки etc.)

Автоцитат множество, включая отсылку к самому раннему:

Арап —         миражей шулер —                       по окнамразметил нагло веселия крап.Колода стекла        торжеством яркоогнимсияет нагло у ночи из лап.

Это «Ночь», конечно.А это?

Большая,            неси по векам-Араратамсквозь небо потопа           ковчегом-ковшом!С борта               звездолётом                        медведьинским братомгорланю стихи мирозданию в шум.

А это уже — «Эй, Большая Медведица, требуй, чтоб на небо нас взяли живьем».

А вот — «О дряни», то есть о том самом быте, который якобы поглотил любовь и погубил утопию:

Столбовой отец мой                       дворянин,кожа на моих руках тонка.Может,            я стихами выхлебаю дни,и не увидав токарного станка.Но дыханием моим,          сердцебиеньем,                                 голосом,каждым острием издыбленного в ужас волоса,дырами ноздрей,               гвоздями глаз,зубом, исскрежещенным в звериный лязг,ёжью кожи,              гнева брови сборами,триллионом пор,            дословно —                        всеми по рамив осень,          в зиму,                      в весну,                                  в лето,в день,             в сонне приемлю,                    ненавижу этовсё.

Лучшее начинается потом — когда он представляет посмертное будущее:

Воздух в воздух,             будто камень в камень,недоступная для тленов и крошений,рассиявшись,                      высится векамимастерская человечьих воскрешений.Вот он,            большелобый                                   тихий химик,перед опытом наморщил лоб.Книга —        «Вся земля», —                          выискивает имя.Век двадцатый.                 Воскресить кого б?— Маяковский вот…                    Поищем ярче лица —недостаточно поэт красив. —Крикну я             вот с этой,                         с нынешней страницы:— Не листай страницы!             Воскреси!Сердце мне вложи!               Кровищу —                        до последних жил.В череп мысль вдолби!Я свое, земное, не дожил,на земле            свое не долюбил.Был я сажень ростом.                А на что мне сажень?Для таких работ годна и тля.Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,вплющился очками в комнатный футляр.Что хотите, буду делать даром —         чистить,                       мыть,                             стеречь,                                      мотаться,                                                      месть.Я могу служить у вас            хотя б швейцаром.Швейцары у вас есть?Был я весел —               толк веселым есть ли,если горе наше непролазно?Нынче               обнажают зубы если,только, чтоб хватить,               чтоб лязгнуть.Мало ль что бывает —               тяжесть                              или горе…Позовите!       Пригодится шутка дурья.Я шарадами гипербол,                   аллегорийбуду развлекать,                  стихами балагуря.Я любил…       Не стоит в старом рыться.Больно?              Пусть…                            Живешь и болью дорожась.Я зверье еще люблю —            у вас                   зверинцыесть?Пустите к зверю в сторожа.Я люблю зверье.            Увидишь собачонку —тут у булочной одна —            сплошная плешь, —из себя           и то готов достать печенку.Мне не жалко, дорогая,          ешь!Может,          может быть,                      когда-нибудь                              дорожкой зоологических аллейи она —           она зверей любила —                             тоже ступит в сад,улыбаясь,             вот такая,                  как на карточке в столе.Она красивая —                         ее, наверно, воскресят.

Здесь финал. Потом — уже чисто формальное завершение, затухание темы. Лучше этого он ничего в своей жизни не написал; и здесь кончается поэт Маяковский, каким мы его знали.

Здесь перелом, ибо это констатация: утопия не состоялась, любовь кончена, жизнь кончена; осталась надежда на посмертие, и место в этом посмертии — незавидное, шаткое. У зверя в сторожах. (Хотя поэзия и призвана сторожить зверя; этого будущего зверя — «обывателиуса вульгариса» — он собирается охранять в «Клопе», где Присыпкина поместят в стеклянную клетку-музей.) Таково его место в будущем — сторожить зверя, не допускать его до человека; а может, сам он в этом будущем — «медведь-коммунист» — будет причудливым зверем в зоопарке, и она придет в зоопарк и узнает его, и улыбнется.