Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

бы умер один из них.

Влаам тоже подбадривал меня. Он не только не оспаривал мою власть, но, напротив, советовал мне укрепить ее.

– Я отношусь к тебе как к нашему вождю, Ноам. Даже овдовев, ты остаешься вождем.

– Не испытываю ни малейшего желания, Влаам! Я заставлял себя руководить, чтобы Нура мною восхищалась. Теперь же…

– Ей бы не понравилось, что ты отрекаешься. Она любила тебя, Ноам, но любила тебя вождем.

Как же он был прав! Нура дорожила властью. Обольщение шло именно через нее, любовь зависела от другого регистра – ее чувства развились потом.

Ради верности своей любимой я заставил себя руководить своими выжившими соплеменниками, поддерживать сплоченность нашей группы, требовать безупречного, постоянного, безраздельного терпения.

В то утро опять сияло солнце. Маслянистая, однообразно гладкая поверхность поднималась и опускалась, словно дышала, а легкий, почти как вздох, ветерок подталкивал нас к горизонту, где порхали птицы.

Ко мне подошел Тибор – угрюмый, насупленный, с потухшим взглядом. От его невозмутимости не осталось и следа, он явно был сильно смущен. Тибор облокотился о заграждение палубы:

– Я дурак, Ноам. С тех пор как ты вернулся, я отрицаю смерть Нуры. Мой разум не принимает этого.

– Твой разум тебя щадит…

– Что?

– Мешая тебе принять, он мешает тебе страдать.

Череда шелковистых волн толкала наше судно вперед. Мы двигались, не прилагая усилий. Тибор глухо возразил:

– Мои сны подсказывают мне, что она жива.

– Она живет другой жизнью, – сказал я, следя взглядом за стаей птиц.

Тибор потер виски, через его лоб пролегла тревожная морщина.

– Я приношу несчастье, Ноам. Я не могу защитить свои близких, они все трагически умирают. Завалы, удушье, удар молнии…

– Ты не приносишь смерть, Тибор, напротив, ты исцеляешь. Сколько мужчин, женщин и детей ты спас с помощью своего дара?

Он некоторое время обдумывал мои слова, а потом добавил:

– Я не только потерял дочь, я утратил веру в свое чутье. Однако мое чутье подсказывает мне, что она не умерла.

У меня было такое же чувство. Вместо того чтобы признаться ему в этом, я не отказался от своей роли мудрого утешителя:

– Тибор, выслушай мою просьбу…

– Какую?

– Позволь мне на оставшиеся нам годы стать твоим сыном и твоим учеником.

Тибор развернулся ко мне. Впервые за многие дни его напряженные черты оживило волнение. Зрачки расширились. Уголки губ едва заметно приподнялись.

С неловкой торжественностью он возложил свою шершавую ладонь мне на плечо:

– Окажи мне честь стать моим сыном, Ноам. Я научу тебя всему, что знаю.

Какая-то магнетическая сила передалась от него ко мне, а от меня к нему – сила, которая объединила, преобразила нас, эта сила обладала напряжением, плотностью и интенсивностью яви.

И в этот самый момент Барак воскликнул:

– Земля! Земля!

Вдали зеленел берег: широкий, высокий, надежный и зовущий. Пассажиры корабля закричали от радости: мы были спасены.

* * *

Усталость бывает наградой, а бывает препятствием. Пока мы отстраивали деревню, усталость приходилось сортировать.

С одной стороны, день был заполнен энтузиазмом, намеченные задачи поглощали все наши силы, и в сумерках мы, ошалевшие, измотанные и удовлетворенные, заваливались спать. С другой – просыпаясь в холодный рассветный час, мы думали не о сделанной работе, а лишь об оставшейся. И тогда накатывало изнеможение. Эта усталость появлялась не вечером; она настигала сознание, а не тело; это было не утомление, а скорей изнурение.

Блаженное утомление… Гнетущее изнурение…

Строить жилища, распределять их, распахивать землю, межевать участки, сажать, ткать, плести, точить, скрести, обтесывать, рубить, прошивать…

Начинать заново… Мысль об этом удручает. Когда мы беремся за дело, меланхолия тормозит радость: мы больше думаем о том, чего нам не хватает, нежели о том, что создаем. Тогда как, начиная впервые, мы устремляемся вперед.

Я боролся с апатией, отдаваясь своей двойной роли – вождя и отца. Я предал огласке истину, представив всем ребенка, которого зачал с Охотницей после свадьбы Нуры и Панноама. Эта новость никого не шокировала – только Нура сочла ее нестерпимой, – а Мама вместе с Бараком, которому никогда еще не доводилось нянчиться, тотчас взялись помогать мне. Увидев однажды, как они, стоя на четвереньках, играют с ребенком, я подумал, что Хам стал их общим внуком, плодом их любви.

Мы высадились на гостеприимный берег, богатый деревьями, травами, мхами и дичью.

Мои товарищи радовались, что Озеро наконец успокоилось и отступило. Они ежедневно устраивали молебствия, пели ему благодарственные гимны, пускали по волнам жертвоприношения, кое-кто окунал в воду свои амулеты, чтобы снискать его благосклонность. В их фантазиях потоп был приступом ярости. Когда гнев унялся, вода отступила и вновь появилась суша. Продрейфовав больше месяца, своей деревни мы не обнаружили. Что поделаешь? Лучше оставаться здесь, чем искать ее. Да и где? Если Озеро пощадило нас, не стоит отказываться от его милосердия, надо смиренно поселиться там, куда оно нас поместило.

Мы с Тибором не разделяли этого мнения. Озеро не убыло после того, как прибыло, – оно явно увеличилось. Скалы, островки и острова, вдоль которых мы двигались во время нашего плавания, и земля, на которой мы обосновались, не возникли при убывании воды: то были некогда неприступные горы. Как иначе объяснить зелень лесов, богатство растительности и множество зверей? Эти территории не подвергались затоплению.

Мы с Тибором сделали вывод, что Озеро, соленое, расширившее свои границы, отвоевало себе новое пространство. Во время вторжения оно вынесло нас к возвышенности. Наша деревня, поля, леса, источники и пещеры – наши родные края, наше прошлое – все это было навсегда уничтожено, поглощено и отныне недосягаемо. Даже если бы мы могли сориентироваться и предпринять обратное путешествие, нам все равно не удалось бы вернуться на насиженные места. Наш мир был навсегда утрачен.

* * *

– Хам, пожалуйста, вылезай из этой норы.

Хотя ему нравилось охотиться, Хам осматривал землю, ковырялся в пыли, заглядывал под камни. Если мы проходили мимо какой-то дыры, он прыгал в нее, чтобы исследовать ее изнутри. А если оказывались возле пещеры, ничто не могло его остановить: он бросался туда, ощупывал стенки, внимательно осматривал и отколупывал кусочки породы своим кремневым ножиком.

– Смотри, цветные прожилки! – с восхищением восклицал он.

Его горячность умиляла меня. Я связывал эту склонность к камням с Титой, которая жила в Пещере Охотниц и там произвела его на свет. Пусть Хаму это было неведомо, но нечто сокровенное в нем толкало его на поиски материнской среды обитания.

– О, розовые…

В то утро Хам выбрался из норы с оранжево-розоватыми камешками, которые сложил в свою торбу, где уже находились