Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет, брат, на траву я больше не пойду.
– Да что ж у тебя болит, что? А?
– Нет, болеть ничего не болит. А только чувствую, смерть подходит. Ты уж меня того, положи к себе… И глаза сам закрой, Леонид Васильевич!
Желание старика исполнилось.
Окруженный попечениями, пролежав в лазарете два дня, он тихо и безболезненно скончался, словно заснул, от старческой дряхлости. И при последних минутах его был, глаза ему закрыл Л.В. Поддубский.
Так умер дедушка русской каторги.
Однажды доктор Н.С. Лобас дал Матвею Васильевичу бумаги, чернил, перьев:
– Дедушка, ты столько помнишь. Что бы тебе в свободное время сесть да и записать, что припомнишь. Свое жизнеописание.
– А что ж! С удовольствием! – согласился Матвей Васильевич и на следующий день принес назад бумагу, перья, чернила и четвертушку бумаги, с одной стороны которой было написано.
– Вот. Написал.
– Что?
– Жизнеописание.
И он подал четвертушку:
«Жизнеописание сс. – каторжного Матвея Васильева Соколова. Приговорен к трем бессрочным каторгам. Чистой каторги отбыл 50 лет. Получил:
Кнута – 10 ударов.
Плетей – столько-то тысяч.
Палок – столько-то тысяч.
Розог – не припомню сколько.
Сс. – каторжный Матвей Соколов».
– Все жизнеописание?
– Все.
Святотатец
Усталый, разбитый, измученный, пробирался я чрез тайгу с моим проводником, сссыльнокаторжным Бушаровым.
Бушаров стоит того, чтоб сказать о нем несколько слов. В ссоре его называют:
– Каин!
Он убил родного брата с целью грабежа. Убил при таких же точно условиях, как ехали мы теперь с ним: в глухом лесу. Убил потому, что у брата, как у меня, были деньги. Я взял Бушарова в проводники потому, что он, прежде чем остепениться, много раз бегал и знал сахалинскую тайгу как свои пять пальцев. За мной этот братоубийца, грабитель и бродяга смотрел так, словно я был стеклянный. Словно боялся, что я вот-вот разобьюсь вдребезги.
А приходилось трудно. По тундре, поросшей тайгою, только и пробраться что выросшей в тайге сахалинской лошади. Приходилось прыгать через ямы, через стволы огромных упавших деревьев. Лошади осторожненько сначала пробивали копытом место, прежде чем на него ступить, пробирались по корням деревьев, высунувшимся наружу, срывались, падали, увязали в топь по брюхо. Пар от лошадей валил. Ежеминутно приходилось бедных, измученных лошадей лупить нагайками, чтобы заставить выбраться из трясины. Только что вытащит задние ноги, глядь – сорвалась с корешка, провалилась в трясину передними. То летишь через голову, то через круп, то валишься вместе с лошадью.
– Поддержитесь, ваше высокоблагородие, поддержитесь! – подбадривал меня ехавший впереди Бушаров. – Скоро тут сторожка.
Прорубили сквозь тайгу просеку, поморили на этой нечеловеческой работе много народу, – а по просеке ни пройти ни проехать: на чем поедешь по тундре? Понаставили сторожек «охранять просеку», и хоть просека брошена, но все же в каждую сторожку, по старой памяти, назначают по два сторожа из каторжан.
Было уж под вечер, когда мы добрались до просеки и до сторожки. В сторожке был только один сторож – старик. Другой ушел на несколько дней в пост за провиантом.
Я не помню, как добрался до лавки, лег и заснул как убитый. Проснулся я ранним утром. Старик стоял на коленях и шепотом молился на маленький темненький образок, висевший в углу.
Перевирая и коверкая, он прочел «Богородицу», «Отче наш», «Царю небесный», из пятого в десятое «Верую» и начал молиться от себя.
– Покров Пресвятой Богородицы, помилуй нас! Успенье Божией Матери, помяни и заступи грехи наши! Казанская Матерь Божия, помилуй нас! Помяни, Господи, рабов Божьих (таких-то) за упокой! Помяни, Господи, рабов Божьих (таких-то), невем аще за упокой, аще во здравие! Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое.
Положил долгий-долгий земной поклон. Затем поднялся, сказал:
– Аминь. Перекрестился еще несколько раз и пошел.
– Здравствуй, дед!
– Здравствуй, ваше высокоблагородие.
Бушаров уж ждал меня с горячим медным чайником, который он всегда в экскурсиях возил с собой, вместе с провизией и с завтраком: раскрытой баночкой… страсбургского паштета и коробкой сардин. В лавках колонизационного фонда, созданного для удовлетворения потребностей каторжан, поселенцев и мелких чиновников, ничего, кроме страсбургского паштета и сардинок, достать нельзя. Так это все разумно устроено.
И мы уселись около сторожки есть в тайге паштет из гусиных печенок с трюфелями и сардины в деликатесном масле!
– Дед, выпей с нами чайку!
Старик постоял, постоял:
– Спасибо за ласку. Побалуюсь!
И как я их ни уговаривал сесть вместе со мной, не соглашались. Я сидел на крылечке, старик и Бушаров – поодаль. Иначе:
– Не порядок!
А порядок старик, видимо, любил. Выпив чашку, он выплескивал остатки в траву, переворачивал чашку кверху донышком, клал на донышко огрызок сахару и говорил:
– Благодарствую на угощении!
– Да ты бы, дед, еще выпил!
– Нет уже, благодарствую. И только по третьему разу говорил:
– Ну, уж ежели такая ваша милость, налейте! Грех, а побалуюсь.
Сардины у деда вызвали улыбку.
– Безголовая рыбешка-то! А паштета он попросил еще:
– Да-кось замазки-то! Чай он пил с жадностью:
– Давно не баловался. Почитай, полгода, как чайку не пил! Старик был хмурый, неразговорчивый, но угощение и чай развязали ему язык.
– Ты, что же, дед, в пост-то когда ходишь?
– Нет. За пайком Михайло ходит. Он помоложе. А мне чего ходить? Чего там делать? Года два как не был.
– Так и живешь здесь, людей не видя?
– Какие же здесь люди? Так когда – ведмедь к сторожке забредет, отпугнем. Аль-бо которые шлющие…
– Бродяги то есть! – пояснил Бушаров.
– Они самые. Придет, отогреется, хлебушка попросит – дашь, переночует – дальше пойдет. А люди какие же!
– И не боязно, дед?
– Чего же бояться-то? Бога бояться надо, а людей нечего. Ни я людям ничего не сделал, ни люди мне. Чего ж мне их бояться?
Старик стал разговорчив и доверчив, теперь можно было ему предложить и самый щекотливый вопрос:
– А за что ты, дед, сюда попал? На Сахалин?
Старик в это время допил последнюю чашку чаю, подъел с ладони все хлебные крошки и перекрестился три раза.
– За ограбление святых Божьих церквей. Признаюсь, я ожидал всего, кроме этого.
– Как так?
– А так.
– Как же это ты так? Спьяна, что ли?
– Зачем спьяна. Тверезый. Я с молодых годов ничем больше и не занимался! Все по церквам. Церквей тридцать обобрал, может, и больше. А тут на тридцать первой Богу не угодил – и попался.
– Как же это так… Ведь преступление-то какое…
– Какое ж преступление?
Старик посмотрел на меня строго и серьезно.
– Я никого не обижал. Я у людей ничего не брал. Я брал у Бога. Да у Бога-то брал то, что Ему не нужно. Бог мне и отдавал, а как взял, видать, то, что Богу нужно, – Он меня и настиг.
– Как же так все-таки? Как – что Богу не нужно?
– Да ведь в церквах-то все какое? Жертвованное? А что ж ты думаешь, Богу-то всякая жертва угодна? Всякая?
Старик горячился.
– Другой мужик всю округу обдерет, нищими людей пустит, рубахи поснимает да в церковь что пожертвует, думает, и свят! Угодна такая жертва Господу? Нет, брат, ты от трудов праведных да с чистым сердцем Господу Богу принеси, – вот это Ему жертва!
– Да ты-то почем знаешь, что Господу угодно, что нет?
– Этого нам знать не показано. А только по следствиям видать. Взял, ничего тебе за это не было, значит, Бог тебе, что Ему не надоть, отдал. Всю жисть ничего не было. Какие дела с рук сходили, а тут и взял-то всего ничего, и споймали. Тронул, значит, что Богу Самому нужно, и постигнут. Значит, Богу кто от чистого сердца да от праведного труда принес – «жертва совершенная» была. А я у Бога ее взял. За это теперь и казнись. Справедливость и премудрость Божия.
Мы помолчали.
– Как же ты это делал? Церкви ломал?
– Случалось, и ломал! – неохотно проговорил старик. – Всяко бывало. Только я этого не люблю. Зачем храм Божий ломать? Нам этого не полагается. Страшно, да и застичь скорей могут. А так, с молитвой да тихохонько, оно и лучше. Останешься апосля авсенощной, спрячешься где-нибудь и замрешь. А как церкву запрут, и выйдешь. Пред престольными образами помолишься, чтоб Господь Бог просветил, не взял бы чего, что Ему угодно. К образам приложишься и берешь что по душе. А утром к утрене церкви отворят, темно, все сонные, – незаметно и уйдешь.
– И так всю жизнь?
– И этак цельную жисть.
– Ну, а этот образок, что в уголке висит, это тоже, может быть?
– Покров Пресвятой Богородицы-то? Говорю ж тебе, два года тому в посту был. Там на кладбище и взял. Со креста снял.
– Как же это так? И могилу, последнее упокоенье…
– А что ж там образу быть? На что ему под дождем-то мокнуть? Еще татарва возьмет горшки у печки покрывать. «Дощечка!» им все дощечка! Народец! А тут образ в своем месте. Как порядок велит. Соблюдается.
- Детоубийство - Влас Дорошевич - Русская классическая проза
- Крымские рассказы - Влас Дорошевич - Русская классическая проза
- Дело о людоедстве - Влас Дорошевич - Русская классическая проза
- Безвременье - Влас Дорошевич - Русская классическая проза
- Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев - Путешествия и география / Русская классическая проза / Хобби и ремесла
- Чувствительный и холодный - Николай Карамзин - Русская классическая проза
- снарк снарк. Книга 2. Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин - Русская классическая проза
- Три судьбы под солнцем - Сьюзен Мэллери - Русская классическая проза
- Шедевры юмора. 100 лучших юмористических историй - Коллектив авторов - Русская классическая проза
- Долгая дорога домой - Игорь Геннадьевич Конев - Русская классическая проза