Я много жил… - Джек Лондон

вышла, и вот она перед вами — повесть о гибели человеческой личности, о бедных сломанных зубцах безжалостного индустриального механизма. Это злободневная книга. Она исполнена живого тепла, жестока и беспощадна, как сама жизнь. Она написана потом и кровью, стонами и слезами. Она показывает человека не таким, каким ему следует быть, а каким он вынужден быть в этом нашем мире двадцатого века. Она показывает нашу страну не такой, какой она должна быть или какой она представляется тем, кто живет в неге и довольстве вдали от рабочих гетто, но такой, какова она на деле, — средоточие угнетения, несправедливости, ужасающей нищеты, ад, полный страданий, джунгли, в которых один дикий зверь пожирает другого.

Своим героем Эптон Синклер избрал не природного американца, который сквозь туманы патриотических речей по поводу Четвертого июля[11], чарующих миражей избирательных кампаний все-таки видит весь ужас жизни рабочих в Америке. Эптон Синклер не совершил этой ошибки. Он избрал иностранца, литовца, бежавшего от европейского гнета и несправедливости и мечтающего о свободе и равных правах всех людей на счастье.

Этот литовец (его фамилия Юргис), молодой широкоплечий гигант, полон энергии, до самозабвения любит труд, упорен в достижении своей цели, — короче говоря, работник один на тысячу. Он способен задать такой темп, который непосилен и губителен для тех, кто работает с ним рядом и вынужден не отставать от него, хотя он несравненно их сильнее.

Одним словом, Юргис принадлежал «к тем рабочим, которые особенно нравятся хозяевам, искренне сожалеющим, если таких рабочих не находится. Юргис не знает усталости, потому что у него могучие мышцы и отличное здоровье. Какое бы новое несчастье его ни постигло, он расправляет плечи и говорит: «Ничего, я буду работать больше!» Таков его клич, его девиз! «Ничего, я буду работать больше!» Он не думает о том времени, когда его мышцы уже не будут столь могучи, а здоровье столь отличным и когда он уже не сможет «работать больше».

На второй день пребывания в Чикаго он стоит в толпе у ворот бойни. «Целый день эти ворота осаждали голодающие люди без гроша в кармане, каждое утро они приходили сюда тысячами, оспаривая друг у друга жалкий шанс выжить. В метель и в морозы они являлись сюда за два часа до восхода солнца и за час до начала работы. Иногда они отмораживали щеки и носы, а иногда руки и ноги, но они все же приходили, потому что им больше некуда было идти».

Однако Юргис простоял в этой толпе всего полчаса. Могучие плечи, молодость, здоровье и первозданная сила выделили его в толпе, как выделяется цветущая девушка среди безобразных старух. Ведь изнурительный труд еще не наложил на него свою печать, не истощил и не ослабил его тело, а потому мастер сразу же заметил его и взял на работу. Юргис — работник один на тысячу. Толпа же состояла из людей, которые терпеливо ждали целый месяц, не пропустив ни одного дня. Это были остальные девятьсот девяносто девять.

Юргис преуспевал. Ведь он зарабатывал семнадцать с половиной центов в час, а работал он много часов в день. Далее, ему не требовались призывы президента Теодора Рузвельта: преисполненный счастливой молодости, осыпанный жизненными благами, он женится. «Это был час наивысшего счастья в жизни одного из самых кротких божьих созданий, свадебный пир и преображение Оны Лукошайте».

Юргис работал в убойном цехе — шлепая по заливающей пол дымящейся крови, он метлой сметал в люк теплые внутренности, едва их извлекали из бычьих туш. Но он не испытывал ни малейшей брезгливости. Он был безмерно счастлив. Затем он купил дом — в рассрочку.

Зачем платить за квартиру, если дешевле купить собственный дом? Так вопрошала реклама. «В самом деле, зачем?» — спросил себя Юргис. Многочисленная семья Юргиса и Оны долго и тщательно изучала вопрос о доме, а затем они отдали для первого взноса все сбережения, сделанные на прежней родине (триста долларов), и обязались платить по двенадцати долларов в месяц, пока не выплатят остальные тысячу двести долларов. После чего дом перейдет в их собственность. А до тех пор согласно навязанному им контракту они будут считаться съемщиками. Не внеся хотя бы один очередной взнос, они потеряют все, что уже уплатили. И в конце концов они лишились и трехсот долларов, и всех денег, которые внесли после, и уплаченных процентов по взносу, так как этот дом не был просто домом, а спекуляцией на несчастьях, уже много раз продавался таким же простодушным людям, как они.

Тем временем Юргис работал и набирался опыта. Он начал разбираться в истинном положении вещей. Он понял, что «есть операции, определяющие темп всей работы, и на них ставят людей, которым хорошо платят и которых часто меняют. Это называлось «пришпориванием», а если кто-нибудь не выдерживал темпа, то на улице сотни людей умоляли о возможности встать на его место».

«Он увидел, что мастера берут взятки не только с рабочих, но и друг с друга, а управляющий берет взятки с мастеров. Бойни принадлежали человеку, который старался извлечь из них как можно больше прибыли, не стесняясь в способах; а за владельцем в иерархическом порядке, точно в армии, следовали директора, управляющие, мастера, и каждый из них подгонял того, кто пониже, и старался выжать из него как можно больше работы. А люди одного ранга противопоставлялись друг другу: на каждого была заведена отдельная ведомость, и каждый жил под угрозой лишиться места, если показатели соседа окажутся выше. Нигде там не было ни верности, ни порядочности, и человек значил меньше, чем доллар. Тот, кто шпионил и доносил на товарищей, делал карьеру, а тот, кто не совал нос в чужие дела, а занимался своей работой, не мог ни на что рассчитывать: его «пришпоривали», пока не выжимали из него все соки, а потом выбрасывали на свалку».

И зачем хозяевам заботиться о рабочих? Ведь найдется сколько угодно других. Однажды Дэрхем дал в газете объявление, что ему требуются двести человек для колки льда, и бездомные и голодные люди весь день брели по сугробам со всех концов огромного города, расстилающегося на двести квадратных миль. В эту ночь восемьсот человек набилось в полицейский участок района боен; они заполнили все помещения и спали, положив головы на колени друг другу, а в коридорах лежали штабелями, так что в конце концов полицейские заперли двери участка, предоставив остальным замерзать на улице. Перед рассветом на следующее утро перед бойней Дэрхема стояло три тысячи человек, и для предотвращения