Никон (сборник) - Владислав Бахревский

– Беспокоить тебя попусту не хотел, великая государыня, – признался патриарх. – Я приказал место выжечь. Огонь спалит заразу.

– Землю тоже надо бы срыть, – сказала царица.

– Как же без этого? Обязательно сроем. Сажени на полторы на дороге и на сажень по обочинам.

– От царя вестей нет. Я уж плакала нынче.

– Ан и напрасно! – улыбнулся Никон. – Письмо есть! Я его тебе, царицушко, принес. Заплутало письмо, ища наш поезд. А письмо доброе. Почитай-ка вот.

Письмо было короткое, писанное с первой до последней строки рукою Алексея Михайловича.

«А об нас бы вам не печаловаться, – писал государь, – а мы милостью Божиею и отца нашего великого государя, святейшего Никона, патриарха Московского всея Великая и Малая и Белая России молитвами, в своем государеве походе. А мы, перебрався на вьюки, пойдем сего дня на Смоленск. А грязи непроходимые, и того ради дела Божия не оставим».

– Ах, святейший! Ах, милый ты человек! Все-то успокоишь и обрадуешь. Я коли смела, так одними твоими молитвами. – Царица вдруг взяла Никона за руку и прижалась к ней щекою, слезы так и закапали из прекрасных глаз.

Никон смутился царицыному порыву. Благословил ее, благословил кормилицу и младенца.

– Распоряжусь пойду.

Вышел из кареты и, отойдя от нее подальше, приказал своему человеку Агишеву:

– Скачи на то место, где дорогу выжигают. Как выжгут, пусть уголье, пепел и землю снимут на сажень. Старую землю пусть увезут версты за две – за три, а на старое место пусть новой земли насыплют.

Агишев ускакал.

– Помолимся! – сказал Никон свите. – Под частыми звездами, под куполом небесным, как молились издревне пустынники и пророки. За бедную нашу Россию, казнимую недугом.

Глава 10

1

Небесный купол над Рыженькой был столь чист и высок, что Малах только вздохнул. Под такою-то синевой творилось на земле великое несчастье. Откуда его надуло, одному Богу известно. От дождя – крыша, от половодья – лодка, от морового ветра и в подполье не отсидишься.

За три дня половина Рыженькой померла. Кинулись к монахам, чтоб отмолили напасть, но монастырские ворота затворились перед толпою. Приходский поп Василий в первый день мора скончался, дьячок во второй. Ходили всем селом на святой ключ. Омылись, окропили дома и дворы, но болезнь не убывала.

Малах ударил в било. Люди сбежались в надежде услышать, где и как искать спасения.

– Надо мертвых похоронить, – сказал Малах. – От их смрада болезнь настаивается и крепчает.

– Кто же убирать будет? – удивился Емеля. – Страшно!

– На «Отче наш» будем считаться, – предложил Малах. – На кого падет «Аминь», тот и могильщик. Троих будет достаточно.

Посчитались. Трое мужиков, одевшись в белые рубахи, выкопали под горою яму, снесли в нее мертвых, яму закопали, а на следующий день сами померли.

Тут, однако, болезнь замешкалась. Помирать люди помирали, но уже не косяком.

Черными тараканами побежали из монастыря монахи. Что для чумы каменный забор? Может, и повыше избяного, да на много ли?

Жители Рыженькой снова вышли на улицу выбрать могильщиков.

«Нынче на меня счет падет», – подумал Малах и не ошибся.

Настена, дочь, заголосила, но Малах цыкнул на нее.

– Мирское дело – доброе, – сказал он, ожидая себе товарищей.

Жребий пал на старика и на Емелю. Все трое были спокойны, но тут ударилась народу в ноги Матрена – мать Емели.

– Дозвольте мне сыновье место заступить! Весь корень наш переведется.

Емеля покраснел от такого заступничества, набычился, набираясь гнева, но Малах сказал ему:

– Мать права: мельчает народ. Живи, Емеля, плодись! Даст Бог, минует тебя черная болезнь.

Люди не расходились, ждали от Малаха какого-то доброго, ограждающего от беды слова. Тогда он сказал им:

– Мы, как свое дело сделаем, в баньках поселимся. Вы же ступайте истопите нам бани, чтоб помыться нам было где, и те баньки закидайте сухим хворостом. Коли помрем, баньки надо будет тотчас сжечь.

Прежде чем взяться за дело, вымазал Малах дегтем свою одежду. Дедок с Матреной не стали пачкаться.

Малах не только покойников похоронил, но и скарб их собрал и сжег. Потом и с себя снял одежды, тоже в огонь бросил.

В баню пришел голяком. Баня, обложенная хворостом, была истоплена, щелок наведен. В предбаннике порты и рубаха, хлеб, лук, соль, бадья с квасом.

Вымылся Малах, квасу попил, хлеба поел. Лег в предбаннике, а ночью в баньку перешел.

Утром выглянул – горит банька дедка.

«Один готов», – подумал.

Вечером запылала баня Емелиной матери.

– Теперь мой черед! – сказал себе Малах и стал ждать смерти.

Впервые за свои полвека остался он без дела. Бывало, осердясь, грозился домашним: «Лягу на печи – пальцем не шевельну! Живите своим умом, своими досужими руками».

Полежал на высохшем полке, попялился в потолок, ища в себе зачатки болезни. Болезнь, ввалившаяся в Рыженькую, была скорая. Малах сам видел: едет человек на телеге, вдруг – торк головой в колени, и все. Умная лошадь станет, а которая шалава – летит, пока телегу не расшибет и сама не расшибется.

Полежавши, встал. Осмотрел печь. Не все камни стояли прочно. Трещины в кладке, над каменкой как раз. Пошел было кликнуть Настену, чтоб несла ведро, воду, глину… Да и прикусил язык.

Настена сама, будто почуяла, что нужна, вышла в огород, сложа ладони у рта, крикнула:

– Папаня!

– Ну чего?! – откликнулся Малах. – Соскучилась?

– Па-па-ни-чок! – радостно взвизгнула Настена. – Живый!

– Ишь, рот раззявила! – рассердился Малах. – Мор ветром носит! Сиди в избе, коли жить хочешь. Прочь!

И сам на себя обиделся:

«Дочь с лаской, а он как бык! А слова-то от тебя, может, последние слышала. Хорошо напутствие – „прочь!“ Скотина и та нежнее друг к другу».

В сильной тоске лег Малах на пол и стал вспоминать грубую жизнь свою. Все делалось с руганью, с битьем! Потому что тяжело ведь! Мужик и мураш одного племени.

Попробовал представить всю свою работу, собрать ее в одно – велика ли копешка? Не получилось. Пахал, сеял, косил, жал, рубил, метал, тянул, забивал, резал, мазал, клал… А еще ведь строил, искал, возил, собирал… Нет, все это в одно не соберешь. Как дождь, ушло в землю. А из земли – трава.

И вспомнилось вдруг: косит он, трава яхонтами, над ним – над самой головой – жаворонок. И кто кого? У Малаха руки занемеют, в спине немота, а жаворонок – поет. Как привязанный к небу! Но и у него силенки тоже не покупные, с верхов-то, из-под облак-то, потянет его к земле, и песня – тыр-пыр. Да и спохватится – мужик знай себе косит. Тут жаворонок зазвенит на весь луг и, как со дна реки, – толчками: вверх, вверх! И голосок-то уже у него не серебряный – золотой. Как и не позолотеть у солнышка под боком?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});