Приз - Полина Дашкова

— Генрих, перестаньте. Вы разумный, свободный, образованный человек. Что за бред вы несете? Да пошлите вы этого бесенка подальше! Зачем вы хороните себя заживо?

Григорьев разозлился, занервничал. Ему захотелось курить. Он встал, прошелся по палате. Генрих следил за ним взглядом, не поворачивая головы.

— Вам, правда, жаль меня, Андрей?

— Да, Генрих, да! Вам надо порвать с Рики, прекратить принимать наркотики. Не мудрено, что вам мерещатся всякие тени, черти, червяки. Посмотрите, небо за окном, деревья, море. Вылезайте вы наконец из своего страшного подвала!

Рейч молчал. Глаза его были закрыты. Губы мучительно сжаты, уголками вниз. Седой пух на лысине едва заметно шевелился от искусственного ветерка вентилятора.

— Знаете, Андрей, — сказал он, не открывая глаз, — мне сейчас тяжело с вами разговаривать. Простите. Я устал.

Григорьев вышел в сквер. После охлажденного воздуха госпиталя жара показалась особенно тяжелой. На лавочке под вязом Кумарин и Рики беседовали как добрые старые знакомые.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Деревня Кисловка находилась в двадцати километрах от бывшего лагеря. Она была маленькой, всего два десятка домов. Сонный толстый участковый заметно оживился, узнав, что майор из Москвы и его спутница интересуются девчонкой-потеряшкой. Новость о приезде группы из Москвы, о том, что в заброшенном лагере обнаружено шесть обгоревших трупов, до маленького деревенского отделения дойти еще не успела.

— Ну что, личность барышни установили? — спросил участковый, застегивая мятую форменную рубашку на толстом пузе.

— Да. Все нормально, — кивнул Арсеньев.

— А я вот сюжет видел в криминальных новостях, как там, в больнице, заговорила она, нет? Чего это вообще такое — афлигия?

— Афония, — машинально поправила Маша.

Они шли втроем по тихой деревенской улице, к дому фельдшерицы. Участковый, еле справляясь с одышкой, рассказывал, как послала за ним Настя Кузина, как он увидел потеряшку, которая не могла говорить и выглядела как бомжонок. О своем звонке в Лобню он упомянул мельком, просто сказал, что поставил в известность районное начальство, как положено. А потом фельдшерица вызвала «скорую».

Поликарпыч не счел нужным рассказать о том, что после его звонка в деревню из Лобни приехал Лезвие.

…Дело в том, что старший лейтенант Колька Мельников не сразу покинул Кисловку. Он дождался, когда Поликарпыч вернется к себе в отделение, и минут через двадцать явился к нему.

— Знаешь, Поликарпыч, тут, это, неудобно так получилось, я тете Насте замок на калитке сшиб нечаянно и банку с квасом грохнул.

— Ничего, — сдержано кашлянул Поликарпыч, — бывает.

— Я, понимаешь, жару плохо переношу. — Лезвие сел, достал свои хорошие сигареты, протянул Поликарпычу: — Угощайся.

Закурили. Помолчали.

— Ну и вот, — понизив голос, продолжал Лезвие, — я перед этим пивка вмазал, а потом водкой заел, — он подмигнул старому участковому и сделал смешное, виноватое лицо, как он умел еще в детстве. Брови домиком, губы подковкой.

— Нехорошо, Коля. Ты же за рулем, к тому же на службе. А от меня чего хочешь?

— Ты, это, тете Насте передай от меня, на новую задвижку.

Лезвие достал из кармана купюру в пятьсот рублей и положил на стол.

— Она не возьмет, — Поликарпыч покачал головой и покосился на деньги.

— Тогда сам купи и прибей.

— На задвижку это много, — заметил Поликарпыч.

— А ты на сдачу купи Лидуне чего-нибудь, тоже от меня. И вот еще. Младшему твоему, Ване, вроде шестнадцать исполнилось недавно?

— Ну да, тридцатого июля.

— Он у тебя отличный парень, я слышал, он на мотоцикл копит.

Еще две купюры, по тысяче рублей, легли перед Поликарпычем на стол.

— Чего это ты вдруг, Коля? — тихо спросил участковый.

Не хотелось на них глядеть, на эти деньги, очень уж было странно — с какой стати вдруг Лезвие сделался таким внимательным и щедрым. Но взгляд сам собой прилипал к купюрам, а правая ладонь вдруг нестерпимо зачесалась.

— Понимаешь, у нас сейчас сплошные проверки, особенно насчет этого дела, — Лезвие щелкнул себя по крутому кадыку, — ты, это, если там какие разговоры, то, да се, не рассказывай, что я приезжал.

Поликарпыч нахмурился, подумал немного и спросил:

— А Настя? Если она расскажет?

— Ой, ладно, — махнул рукой Лезвие, — ее и не спросит никто, а тебя могут, — он легонько подвинул купюры к Поликарпычу. — ты деньги со стола убери. Примета плохая. Да, слушай, я тут к ребятам в «Викинг» заезжал, на соревнования по бегу с препятствиями. Ну, я тебе скажу, Ваня твой молодец!

И он стал рассказывать, как быстро бегает, как высоко прыгает младший сын Поликарпыча, какой он сильный, ловкий и смелый.

Участковый даже покраснел от удовольствия. Он, в принципе, был рад, что его сын этой зимой записался в «Викинг». Там хорошие ребята, не пьют, не шатаются по дискотекам, занимаются спортом. И дисциплина крепкая, и мысли им внушают правильные, патриотические.

Вот ведь тоже, Миха и Серый были такой безнадежной шпаной, а сейчас воспитывают подрастающее поколение.

Поликарпыч сам не заметил, как исчезли со стола три купюры и спрятались в кармане его штанов.

На следующее утро он купил для Насти Кузиной новую задвижку, для Лидуни футболку с картинкой и спортивные трикотажные штаны. Пока возился с Настиной калиткой, провел беседу, рассказал, как извинялся Колька Мельников, какой он стал правильный человек, и не надо на него держать обиду. Он просто выпил лишнее, поэтому такой был дурной.

Настя растроганно повздыхала, а Лидуня до сих пор бегает по деревне, всем показывает свои обновки, скачет от счастья и песенки поет.

— Вот мы пришли, — сказал участковый и громко крикнул: — Настя!

Из дома вышла пожилая крепкая женщина, удивленно оглядела гостей. Поликарпыч объяснил, кто они и зачем.

— Ой, да как же ее зовут? — Анастасия Игнатьевна так разволновалась, что чуть не наступила на курицу, пока шла с гостями от калитки к крыльцу.

— Грачева Василиса Игоревна, — сказал Арсеньев.

— Василиса! Господи, так она почти тезка Васе моему! Надо же, как бывает!

Усадив гостей за стол, Настя принялась расспрашивать их, рассказывать сама, как пошла на кладбище, как нашла обожженную девочку. Поликарпыч сидел тут же, иногда вставлял реплики. Один раз он улучил момент, шепнул Насте на ухо, незаметно для гостей:

— Ты им про Кольку не говори!

Настя ничего не сказала и забыла спросить — почему. Она так рада была, что Василису Грачеву нашел ее дедушка, что она теперь дома и все у нее хорошо. Особенно сильно на нее подействовало совпадение имен. Она даже вспомнила, как девочка подпрыгнула на кровати, когда прибежала Лидуня и стала кричать: «Вася! Вася!».

— Наверное, подумала, что Лидуня к ней обращается! А кстати, как ее дедушка называет? — спросила она своих гостей.

— Вася. Васюша.

— Я тоже своего сына так называла, когда был маленький. Видите, как странно получилось, я ведь ее нашла потому, что решила его могилку проведать. Вы ей передайте от меня привет, ладно? Может, когда поправится, найдет время, заедет ко мне. Хочу посмотреть на нее, живую и здоровую, голос ее услышать, поговорить. Вы ей адрес мой напишите, чтобы не забыла. Лидуня будет рада.

Юродивая успела прибежать, крутилась перед незнакомыми людьми в своих обновках, потом принялась возбужденно, картаво рассказывать что-то, повторяла «Лезие, лезие», зачем-то схватила кочергу, но Анастасия Игнатьевна отняла, прикрикнула на Лидуню, чтобы сидела тихо и не мешала разговаривать.

— Ну и что ты так рвалась сюда? — спросил Арсеньев, когда они сели в машину. — Времени потратили кучу, информации — ноль.

— Ноль, — эхом отозвалась Маша, — ты сейчас куда?

— К Зюзе, в прокуратуру. Отвезти тебя к Рязанцеву?

— Нет. К Дмитриеву. Мне надо забрать машину и зайти, узнать, как там у них дела.

— А потом?

— Не знаю. Саня, — она прижалась лицом к его плечу, — тебе ведь сегодня придется все рассказать матери и брату Гриши, да?

— Зюзя сообщит, — он оторвал руку от руля и погладил ее по волосам, — но мне, конечно, придется прийти к ним.

— Хочешь, я приеду к тебе?

Он резко свернул к обочине, затормозил, обнял ее, стал быстро, бестолково тыкаться губами в ее глаза, нос, щеки.

— Машенька, когда мы там сидели, у фельдшерицы, я смотрел на тебя, ты была такая холодная, красивая и далекая Мери Григ, мне вдруг стало казаться, ничего у нас еще не было. Ты, другая Маша, моя Машенька, приснилась мне. Я уже проснулся, и ничего никогда не будет, ты вежливо попрощаешься, исчезнешь, и я сойду с ума. Я знаю, ты все равно исчезнешь, но только не сейчас, пожалуйста! Не сейчас!

* * *

Кончик ампулы никак не отпиливался. Стекло треснуло. Надя поранила палец, уронила ампулу, выругалась, приложила к царапине ватку с перекисью и тут заметила, что ее любимые часы опять идут, показывают правильное время. Без пяти шесть.