Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной - Джон Треш

человеческих возможностей сопровождалось у По сильным чувством стыда – отвращением к собственным недостаткам и к тому, что люди сделали и позволили сделать с землей и друг с другом.

Однако, несмотря на свои предупреждения об излишествах и слепых пятнах науки, несмотря на свою любовь к игривым мистификациям и искусным двусмысленностям, По не был нигилистом знаний. Он признавал ценность точного наблюдения, охватывающего теорию, интуитивного открытия и прагматичного, хорошо проверенного консенсуса. Хотя некоторые его приемы напоминали приемы эксплуататоров-шарлатанов, таких как Барнум (чью линию рода можно проследить прямиком до Белого дома на выборах 2016 года), даже мистификации По служили высоким идеалам.

Как он мог любить науку, как мог считать ее мудрой? Начиная с этого вопроса в «Сонете к науке» и заканчивая «Эврикой», По погружался в стандартные модели, созданные и расширенные в его время. Он также принял занимательную точку зрения в популярной науке и принял вызовы, которые месмеризм, витализм и натурфилософия бросали обычному механицизму, теологии и безжизненному материализму. Он дал слово альтернативным подходам к познанию: сокрушительным озарениям, которые мчатся дальше пошаговой логики, скачкам интуиции, которые следуют за стремлением мотылька к звезде.

Хотя По ожидал, что «Эврика» будет неправильно понята, его космология дала голос интеллекту чувств и глубокой вовлеченности людей в то, что они изучают. «Эврика» предложила видение науки, где красота и сочувствие ценятся не меньше, чем результативность и накопление, и где цели знания – его руководящие ценности, применение и последствия – так же важны, как краткосрочные результаты и привлекающие внимание инновации.

В «Поместье Арнгейм» По предложил завораживающую аллегорию мира природы, который мы не просто знаем и населяем, но и за создание и выбор которого несем ответственность. Показав искусство – в самом широком смысле, включая технологию, направляемую наукой, – как природу, продолженную другими средствами, он поставил людей и их изобретения в положение актеров в космической драме с позитивными и негативными последствиями. Чтобы сделать мир пригодным для жизни, требуется воображение и эстетическое суждение, а также способность открыто сопереживать и признание того, что, хотя Земля может уступить нашим планам, она всегда ускользает из человеческой хватки.

Если рассматривать произведения По с помощью быстрого «вращения на пятках», то в фокусе появляется и исчезает скрытая «философия композиции». По представлял мир как «многообразную» и «многоликую» реальность, открывая истину за истиной, «начало за началом». В его произведениях – взятых вместе и по отдельности – зачастую представлены несовместимые истины, одна за другой или все сразу. В его рассказах и эссе отстраненная объективность отражается заряженным, участливым сопереживанием, материя становится духом и снова материей.

В этом калейдоскопическом реализме эмпирическое наблюдение, мистическое откровение и бесповоротный скептицизм постоянно меняются местами: как По сказал в «Эврике», «то, что дерево может быть и деревом, и не деревом, – это идея, которой могут предаваться ангелы или демоны». Новые конфигурации реальности возникают в зависимости от областей, на которых мы фокусируемся, и инструментов, с помощью которых мы формируем ответы (органов чувств, концепций, языков, технологий восприятия и коммуникации) – при этом все они друг в друга встроены, «меньшее в большее, и всё – в Дух Божественный».

Это не та философия, которая может быть официально одобрена создателями вечных институтов или защитниками монолитной рациональности. Но она может понравиться тем, кто подозревает, что всё выдаваемое за консенсусную реальность никогда не бывает таким консенсусным или реальным, каким оно представляется, и кто верит, что существование других миров – более прекрасных и более удивительных – всегда возможно.

В темном море

Сюжеты По мастерски передают ощущение наличия и присутствия сверхъестественных сил, которые нам неподвластны и непонятны. Чтобы сдержать разрушение, которое, кажется, неумолимо ждет в будущем, его герои придумывают устройства, схемы и обоснования, стремясь внести порядок в хаос, направить свет в темноту.

Страх заставляет нас прятаться в привычках для защиты и успокоения. Мы строим коконы, норы и стены, чтобы не стать травмированными, униженными или преданными. Но эти структуры изоляции, направленные на защиту нашей индивидуальности и самобытности, становятся все более хрупкими. Их тоже разбивает прилив.

В малоизвестной рукописи, которую справедливо можно назвать самым неизвестным рассказом По, мы слышим о его постоянно возобновляющемся стремлении бороться с хаосом и разрушением и о его неизбежной неудаче. Обнаруженная после смерти По, эта повесть так и не была завершена.

Рассказ «Маяк» – название было добавлено позже – начат, скорее всего, в 1849 году, однако он перекликается с рассказами По начала 1840-х годов, когда он находился в Филадельфии в центре технической, научной и литературной деятельности страны. За несколько лет до этого инаугурация Джона Куинси Адамса обещала «небесные маяки» – астрономические обсерватории, которые должны были служить опорой для коммуникационных сетей американской науки о звездах и бурях. В рамках Национальной геодезической службы Бейч и Генри позже создали федеральную комиссию по маякам.

Своим беспокойным, ненадежным рассказчиком рукопись По напоминает «Сердце-обличитель». Подробное описание замка перекликается с «Лигейей», «Колодцем и маятником» и «Бочонком Амонтильядо», а отдаленная морская обстановка напоминает «Низвержение в Мальстрём» и «Пима».

Но тот факт, что рассказ дошел до нас в виде фрагмента, недатированного наброска, делает его настоящим «свертком в бутылке». Мы закончили на том, что По навсегда замолчал и был похоронен – хотя бы для того, чтобы вновь ожить в произведениях, на которые он не перестает оказывать влияния. «Маяк» позволяет вновь услышать его безошибочно взволнованный и наблюдательный голос. Ниже приводится рассказ в его исходном виде:

«1 Янв. 1796. Сегодня – в мой первый день на маяке[83] – я вношу эту запись в дневник, как уговорился с Дегрэтом. Буду вести дневник насколько смогу аккуратно – но кто знает, что может случиться, когда человек остается, вот так, совершенно один, – я могу заболеть, а может быть и хуже… Покуда все хорошо! Катер едва спасся, но стоит ли об этом вспоминать, раз уж я добрался сюда в целости? На душе у меня становится легче при одной мысли, что впервые в жизни я буду совершенно один; нельзя же считать “обществом” Нептуна, как он ни велик. Вот если бы в “обществе” я нашел половину той верности, что у этого бедного пса, я, вероятно, не разлучился бы с “обществом”, даже на год… Что меня удивляет больше, так это затруднения, с которыми столкнулся Дегрэт, когда хлопотал получить для меня эту должность – для меня, знатного человека! И это не потому, что совет попечителей сомневался в моей способности справиться с огнем маяка. Ведь и до меня с ним