Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

Да!..

Вот что бывает, когда на русском троне является шут вместо Царя!.. или вместо Тирана!..

Да! Тиран проливает реки неповинной крови…

Но!

Шут на троне проливает океаны неповинной крови…

Ах, Господин Президент!..

“Не судите и не судимы будете”…

Не мне судить вас…

Для вас есть другой Судия!..

Да я и не желаю вам зла…

Но если вы попадете в ад — я знаю, я вижу, какое наказанье ждет вас там… знаю…

О Боже!..

Вы там вечно будете катать тот велосипед… с той ношей, качающейся тяжко в простынях…

Как Сизиф катал свой камень…

Но я не хочу этого…

Мне и вас (даже вас!) жаль… да…

…Потом мы с Михаилом Сергеевичем на том же велосипеде отвезли на аэродром и мою тихую, тихо сгоревшую, оттрепетавшую, как бабочка на огне, матушку…

И я на военном самолете улетел с ней в Москву, а потом в Ленинград…

И вот я с матушкой моей на Серафимовском кладбище…

И мы в последний раз пришли вдвоем, а уйду я один…

Глава девятая

РУСЬ

…Моя душа-печальница,

Опять в краю родном

Ты стала усыпальница

Замученных живьем…

Анна Ахматова

…Русь — ты вся — поцелуй на морозе…

В. Хлебников

…А русские люди нынче так устали, так измаялись, что не чуют, как их убивают…

Поэт Z

…О, мой мудрый, бессмертный (в отличие от меня — скоротечного) Читатель!

Я знаю, ты справедливо ждешь от покосившейся, как брошенная изба, некогда Великой Словесности нашей, маниакальной эротики, запредельной мистики и сладкой крови вожделенных жертв!..

И ты брезгливо и высокомерно скажешь мне: “В твоей исповеди много политики!..”

Брат мой! Но много политики и у Данте, и у Толстого.

О Боже! Но много политики и у Спасителя Иисуса Христа Богочеловека. Иначе Его бы не распяли те властители-слепцы, которые занимались только политикой и не знали иного…

Увы, брат мудрый мой, увы…

И еще: мне кажется, что Иуда, и Синедрион, и царь Ирод, и прокуратор Пилат, и (самое главное!) безымянный римский солдат, окунающий копье в Тело Распятого, — все одинаково — повторяю — все одинаково виноваты! и перед людьми, и перед Творцом!..

И будут — и были — одинаково! жестоко! мучительно наказаны!.. да!..

Ибо если бы этот безымянный солдат не выполнил преступные приказы — бессильны бы были все именитые убийцы!.. И тщетны были бы их повеления!..

И в песке забвенья лежали бы тусклые имена их… Да!

Вот и ты, мой родной и редкий читатель, не спеши окунать свое критическое копье в мой бедный роман… как римский солдат в Тело Распятого…

Да!..

Но!..

…Но я на Серафимовском кладбище, в Ленинграде… Вместе с усопшей матушкой моей…

Всю жизнь я боялся этой надвигающейся материнской смерти, этой нестерпимой разлуки…

И вот я стою над могилой моей матушки на Серафимовском кладбище, и землистые могильщики забрасывают свежий гроб невозвратной землей…

И я неумело бросаю сырые комья, нежно разрыхляя, разбивая, разминая их дрожащими своими перстами, чтобы звучно не бились они о гроб и не тревожили матушку мою в великом таинственном сне её…

…Матушка, спи, пока Господь не пришёл за тобой…

Потом я и горстка ленинградских таджиков-беженцев устанавливаем в свежую, податливую землю дубовый православный крест и рассыпаем вокруг креста её любимые красные садовые гвоздики, предварительно изломав, исказив их тугие стебли, чтобы кладбищенские воры не унесли их… до того, как загробные Ангелы не унесут, не восхитят её душу, если Они не восхитили её тогда уже — в родном, обгоревшем дворике, где она тихо наклонилась и померла “за други своя”…

… Матушка, спи, пока Ангелы не восхитили душу твою…

Все мы краткие гости на земле, но после Воскресения Христа — мы и на погосте стали гости…

Уже и кладбище стало перроном, с которого поезда уходят в рай или в ад…

Мне кажется, что поезд матушки моей ушел в рай…

Иль?..

О Боже!.. опять я не знаю!..

Но я всегда поражался, когда видел, как на кладбищах живые люди рыдают над усопшими…

Но ведь на кладбищах, в могилах пусто — нет там никого, кроме плотяных останков…

Нет там никого после того, как Распятый воскрес, взошел и, “смертию смерть поправ”, даровал нам вечную жизнь…

Всем человекам на земле даровал: и тем, кто знает и верит, и тем, кто был заблудшей овцой слепой.

Разве не это Великая Всеобщая Любовь, которую Он принес?..

А бессмертные души давно излетели, ушли в Царствие Небесное!..

Так что же мы рыдаем, как язычники, над пустынными могилами?..

Так что же мы рыдаем на пустынных перронах, когда ушли все поезда?..

Но я стоял над могилой и безутешно рыдал…

Как дитя далеких дней и лет…

А на могилах матерей мы вновь — в последний раз — становимся детьми… И безутешно рыдаем, чтобы нас погладили по голове…

Да уже некому…

…Всю жизнь я готовился к этой разлуке, к этому неизбежному прощанию, но так и не чуял, не знал, как это неизбывно разрывчиво раздирающе больно…

И куда на земле деться с этой болью?.. Как человек переживает такое?.. И его сосуды не разрываются?..

О Боже!.. Кто поможет?.. Ты?..

И я вспомнил древнее изреченье Саади: “Уезжающий уносит с собой только четверть страданий…”

И я поехал по осенней Руси — а тогда стояла златолиственная, златохмельная осень — на своей старенькой “Волге”, которую я некогда купил на деньги от Нобелевской премии вместе с зимней генеральской дачей в поселке Трудовая, где и жил одиноко, но свежо и счастливо…

Ибо многочисленные друзья и столь же частые женщины всегда нежно, и хмельно, и заботливо, щедро гостили у меня…

Я был — открытый всем ветрам холостяк, вечно распахнутый всем другам, подругам, всем сквознякам жития-бытия…

Я был — странноприимный дом, гостиница, отель, мотель, караван-сарай, столовая, бар, вожделенная “хата” для тайных любовников…

И вот теперь со своей неутихающей болью я ехал среди неоглядных русских златых лесов, боров, перелесков, низких, смиренных, упоительных речушек…

Я ехал, куда глаза глядят, и куда ведут наиболее пустынные, заросшие ивняком-березняком дороги… Окрест была золотая, осенняя безлюдная русская пустыня…

Казалось, что из золотых лесов выйдет караван золотых верблюдов или лосей…

Я думал, что на огромном хладеющем ветре-листобое неоглядных, святых, русских равнин и холмов боль-резь моя развеется, утихнет, как бедный костерок охотничий на ветреном косогоре иль лугу…

И я спасительно шептал стихи своего любимого поэта, безвестного моего современника Z, который тоже однажды, бесприютно, сиротски переночевал в моем радушном доме, и всю ночь пьяно рыдал от вселенского своего одиночества и бесславия, и не прочитал вслух ни одного своего стихотворения, ибо не знал их наизусть, и повторял латинское изреченье: “Слава — солнце мертвых”…

И любимую, и тоже латинскую мудрость Иоганна Себастьяна Баха: “Соли Део Глория”… Только Богу слава…

И вот теперь я ехал по осенней Руси и шептал это стихотворенье Z:

Кликуша

Я умру вместе с русской последней деревней,

Когда в очи и в душу полезет победный бурьян,

И когда над забытою Русью в траве продираясь последней,

Лебединый последний навеки взойдет, просквозит караван.

Я умру вместе с русской последней деревней,

Вместе с русским последним опойцей пропойцей Сильвестром попом,

Вместе с русской последней вдовой заревницей бездонной солдаткой Лукерьей,

Что покорно полвека с войны дожидалась убитых сынков…

Я умру, распадусь вместе с русской последней, трухлявой орловской избою,

Вместе с церквью последней, в которой лишь мышь да зола,

Вместе с нашим льновласым, кудрявым, пианым, раздольным Христом,

что приколот, прибит, пригвожден, притеснен ко кресту ко березовому.

И Его — Одного на Руси неповинного — некому снять, спеленать обласкать…

Я умру вместе с русской последней, блаженной деревней,

Я обдамся, упьюсь из колодца последнего дремной, прогорклой невольной, забытой, сиротской водой…

Русь!.. Слеза ты моя!.. Да была ль ты?.. Была ли твоя золотая деревня?..

Или был только шелест сентябрьских твоих златотканых, златопарчовых, златохладных,

златосеребряных, златодымчатых, златотягучих, златозадумчивых рощ?..

…Русь! Слеза ты моя!.. — повторял я…

Я глядел на златоплещущие леса и думал о том, что у японцев есть всенародный праздник цветущей сакуры-сливы, когда все японцы в блаженном забытье созерцают цветущее дерево…