Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

Мистерия кончилась плохо. В своей современной одежде на фоне средневековой толпы я показался подозрительным городовому. Паспорт остался в вещах в трактире, и меня повели в участок. Несколько стражников и лиц, похожих на нечищеные сапоги, лениво курили, лениво сплевывали, лениво смотрели на меня.

– Привел!

В моих бумагах нашли предписание губернатора о покровительстве мне.

Инквизиция была коротенькая. Но много ли нам теперь нужно?

Так кончилась мистерия, и так я начал свои поиски невидимого града.

Глава III. Крест в лесу

Курится сосна, подожженная молнией. Дым, как хвост десятирожного зверя, завернулся над лесом, тяжелый, спит. Паломники возвращаются с годины Варнавы в Уренские леса. Плот переплывает Ветлугу молчаливо. Косяки черных платков, острые носы, старые подбородки, недоверчивые лесные глаза – все начеку. На воде говорить – нехорошо.

Плот пристает к берегу. И кто-то тяжелый, спящий над лесом, пробуждается, ползет по вершинам сосен навстречу, становится на дыбы, глядит, темный, нерадостный.

Паломники крестятся перед часовней столбиком и один за другим исчезают между соснами.

Направо, налево, на множество верст высокие зеленые стены. Папоротники, полянки с ландышами, белки.

Это леса Уренского края, населенные потомками сосланных при Петре стрельцов. В Варнавине мне много насказали про этот край, и я опять отступил от плана и поехал, свободный, бескорыстный, отдался всецело невидимым тайным помощникам, сопровождающим меня в путешествии. Передо мною божья книга – читай, перевертывай страницу за страницей.

Бог этих лесов какой-то суровый, коренастый, глядит исподлобья, не доверяет и принимает молитвы не тремя, а двумя пальцами. Люди тоже неприветливые. Одежда, лица, характер – все не такое, как на моей равнине. Неужели это от двуперстия?

Чтобы сойтись с ними, я забываю о трех перстах, перестаю курить, есть скоромное, пить чай. И все-таки побаиваюсь. Первое условие для сближения – искренность. Но где ее найти, когда все эти предметы культа: старинные иконы, семь просфор, хождение посолонь, двуперстие – для меня лишь этнографические ценности. Стучусь под окошком одного дома и побаиваюсь. Старик, черный и крепкий, как дуб, пролежавший сто лет в болоте, отворяет.

– Откулешний? Зачем?

– Ищу правильную веру.

– Входи.

Угол с образами. Большая развернутая книга с славянскими буквами, на ней очки с темными тесемками. В радужное стекло глядится лес.

Старик испытывает меня: не на жалованье ли я, не от правительства ли?

– Боже сохрани. Я не на жалованье. Я от газеты. Я получаю за строчку.

– Какую строчку?

– Вот! – показываю я на книгу.

Надевает очки, глядит в Псалтырь.

– Какую, говоришь, строчку?

– Хоть эту:

«Небеса поведают славу божию, творения же рук его возвещает твердь».

– И за такую строчку вам деньги платят? – спрашивает старик и глядит поверх очков.

Я смутился, подумал: неспроста говорит старик; но ошибся: он удивлен, как ребенок.

– Это вроде как нам за борозду, – смеется он. – У меня есть сын, тоже читатель. Миша! По твоей части приехали.

Молодой, сметливый парень сразу догадался. На полке у него множество священных книг в желтых кожаных староверских переплетах с застежками. В одной из этих, почитаемых как священные, книг строчки не славянские, мелкие, знакомые. Это «Жизнь протопопа Аввакума» Мякотина. Издание Павленкова, но в священном переплете и на священной полочке.

– Вот они, наши строчки! – говорю я, обрадованный.

– Так вы вроде Мякотина?

– Конечно, конечно, я вроде Мякотина.

И вижу в радужное окно: светлеет в лесу, яснеет лик недоверчивого сурового уренского бога. Мост, быть может, отчасти и мною созданный, перекидывается ко мне.

Для «науки» Михаил Эрастович, сын хозяина, готов на все.

– Мы вам все откроем, – говорят мне. – Мы вам все веры покажем. Есть святые места, есть святые люди, есть начетчики райские. Куда везти?

– К Максиму Сергеевичу? – спрашивает сын.

– Любого попа загонит! – одобряет отец.

– Или к Александру Федоровичу?

– Делец!

– Или к Дмитрию Ивановичу?

– Петля!

– А то к Петрушке?

– Вези к Петрушке, с него начни.

Поутру рано меня повезут в страшную глушь к святому, который просидел, спасаясь молитвой, двадцать семь лет в лесной яме. А сегодня угощают. «Ученому» не грех даже напиться чаю, и можно папироску в окно выкурить, и поесть скоромное.

И вот случай… Вот исключение в староверском быту. Еще случай, еще исключение. И так сложится правило, чудесное, из одних только исключений. Это и есть путешествие.

Святой живет где-то около деревни Березовки. Дорога лесная по пням и через поваленные деревья. Просека длинная, длинная: кажется, это леший в кулак поглядел отсюда туда, к нам, в безлесье, – и задумался. Может быть, видит, как на черные поля из красного глиняного оврага вылез погреться на солнце шутяка бесхвостый, ощипанный.

Леший грустит… А мой спутник Михаил Эрастович думает, что там, за просекой, чудесный мир…

Он все хозяйство бросил для «науки», едет и думает, что мы с ним делаем какое-то большое дело для большого неведомого мира – там, за лесами.

Не очень далеко от святого, рассказывает он мне, на Усте стоял прекрасный прославленный монастырь Красно-яр. И стоять бы ему вечно, но дьявол искусил царя Николая I. Прислал гонца из «Питенбурга», чтобы «зорить» святой монастырь. Стали ломать кельи. Ужас всех объял, думали – человек вновь перерождается. Сломали. И свой же нечестивый человек, Алеша Тоска, свергнул крест с часовни. Монастырь потух. Гонец побежал назад. А государю в те поры думно стало, захворал, спохватился: напрасно, сказал, я послал «зорить» благочестивый монастырь. И послал другого гонца остановить. Бегут гонцы: один из Краснояра в Питенбург, другой из Питенбурга в Краснояр… И вот, как встретились, так…

Ужасная, нечеловеческая смерть постигла Николая I, когда встретились гонцы. Чтобы изобразить ее, Михаил Эрастович отмерил длинный язык, до колен.

Теперь от монастыря остались только две могилы и свергнутый крест. Два раза в год в это глухое место к святым могилам сходится множество народа.

«Издан закон о свободе совести, – думаю я, слушая этот рассказ. – Что, если собрать в народе воспоминания о монастыре, составить план, сделать описание и представить все это покровителю беглопоповского согласия нижегородскому купцу Бугрову? Быть может, он даст денег, правительство разрешит – и монастырь вновь воскреснет. Люди будут рады».

– Всю жизнь за вас богу будут молиться, – говорит мне мой проводник.

– Хорошо. Попробуем.

В деревне нас окружают люди, сначала недоверчивые.

Но Михаил Эрастович шепчется с ними, поглядывая на меня.

Сколько, наверно, легенд осталось там, в лесу, обо мне. Коснуться глубины живой стихии – она сейчас же ответит.

Мой спутник шепчется со стариками и старухами, и я угадываю легенду: настали новые времена, оттуда, издалека, царь прислал потихоньку своего человека в леса, чтобы вернуть все старое.

Новые времена. Одна старушка предлагает в Псалтырь заглянуть, узнать, какая теперь тысяча, восьмая или девятая, и что это значит. Все рады мне, все хотят помочь святому делу. Я чувствую, что прикасаюсь к какому-то самому глубокому нерву их жизни, чувствую какую-то интимнейшую близость с ними. Один несет мне кирпич, священный остаток Краснояра, другой – обломок медного креста. А самое главное: мне хотят показать две святые иконы, сохранившиеся с тех времен. Старик с углубленным, кротким взглядом, хранитель часовни, выбранный народом, ведет меня в старую часовню, на кладбище, под купол елей и сосен.

Часовня темная. На кресте мох и трава. Внутри же все заботливо убрано. Как и в первоначальную старину, полотняная занавесь разделяет на две части часовню, мужеский пол от женского, сено от огня.

В часовне благоговейно крестятся двумя перстами. Пахнет тлеющим деревом. Тихо перешептываются большие староверские книги с темными ликами.

– Заведение хорошее, – говорит мне кроткий жрец, рассказывая историю каждой иконы, спасенной при разорении Красноярского скита. – Заведение хорошее, – повторяет он, – и книги, и божество.

– Хорошее божество, – повторяю я за ним.

– Никола Явленный, – показывает мне радостно жрец на темную старую икону. – В ручье явился.

– Черный… – говорю я. – Ничего не понять.

– Зарудел, – отвечает старик и протирает рукавом святой лик.

«Да, это боги, – думаю я, – настоящие боги». Кто-то мне объяснял, кто-то учил, что это не боги, а их изображения, как фотографии. Но вот теперь издали я понимаю, как фальшиво это объяснение. Сердце говорит мне, что это боги. Ребенком знал я их, чтил, боялся и поклонялся. Страшные, но все-таки милые детские боги.