Картахена - Лена Элтанг

С экрана на меня смотрело пустое место для фотографии (вот это жаль), в профиле не было ни друзей, ни тех, кому разрешено читать записи, – похоже, он вел дневник для себя, просто чтобы не хранить его на бумаге. Я принялась листать блог сверху вниз, английские слова постепенно всплывали в памяти, мне почти сразу попалась сказка про Осу Беспокойства, которую я уже слышала, вернее, несколько слов из нее. The only way to get the Wasp of Discontent out of a girl is such that one would have to marry her inevitably and right then. Ну, вот тебе, Петра, и безупречный признак авторства.

Странно, что других сказок не было, я помнила еще две, по крайней мере. Дальше шли короткие заметки, я пробежала глазами одну, потом другую и поняла, что с разбегу читать такое не получится. Нужен словарь. В библиотеку зашел старший фельдшер Бассо и принялся разглядывать бутылки на верхних полках, самые дорогие. Выбрав нужную, он встал на цыпочки, снял ее, обтер рукавом халата и вышел, подмигнув мне с развязным видом. Ясно, на кухне снова посиделки, и его отправили за выпивкой. Во времена разрухи правила быстро меняются. Все, что здесь пропадет, спишут на библиотекаршу, а ее никому не жалко. Тем более что ее и след простыл.

Порывшись в Виргином столе, забитом заколками и пачками бумажных носовых платков, я нашла небольшую стопку бумаги, вставила ее в принтер и спокойно распечатала весь дневник. Распечатала, но читать не стала. Для этого мне нужно было остаться одной, самое меньшее, на несколько часов. Чтобы звоночки не звонили, постояльцы не стучались в дверь с капризами, а начальство не тыкало пальцем в плохо отполированные краны в хамаме. Сегодня я выберу время, ближе к вечеру. Теперь найти свободное время не так трудно, как несколько дней назад. А завтра будет еще легче.

* * *

Первое дело, когда собираешь каштаны, – это подготовить землю под деревом, очистить от сухой листвы и старых подгнивших орехов. То же можно сказать и о расследовании: сначала нужно оглядеться как следует и выкинуть из головы тех, кто не мог совершить преступления ни при каких обстоятельствах. Потом постепенно очистить поле от тех, кто не имел мотива или возможности, а потом уже стучать палкой по оставшимся, пока они не свалятся прямо в руки.

Выбирать надо только самые большие, шоколадно блестящие каштаны, меньшие оставлять зверью, каждый из них нужно повертеть в пальцах и отбросить прочь, если он не слишком хорош.

Я следовала этому правилу, но совершила ошибку в самом начале – один из каштанов показался мне таким красивым, что представлялось кощунством надрезать его, как положено, крестиком и кидать на угли. Мне нужно было хорошенько повертеть его в пальцах, когда я узнала, что Ли Сопру убили, но я этого не делала.

Убийцы не умирают, свалившись с обрыва, и не кончают с собой, заработав столько денег, что хватит на новый «Бриатико». Кто может убить осмотрительного убийцу, кроме его сообщника – человека, к которому он не боится повернуться спиной?

В тот апрельский день, когда я наткнулась на них обоих в шахматном павильоне, мне даже в голову не пришло, что позиция выглядит нелепо. Служащий отеля и богатый постоялец стояли на шестиугольной доске, но не так, как расположились бы игроки, а посередине: Садовник стоял на е5, а его собеседник на f4, они тихо разговаривали, склонив друг к другу головы. Садовник слегка опирался на жестяного ребристого ферзя, похожего на кукурузный початок, я не видела его лица, зато видела лицо человека, за которым следила, – он улыбался, приподняв брови. С такой улыбкой смотрят на того, кто приятен сердцу. Так мне улыбался брат. Хотя, если честно, он почти всем так улыбался.

Садовник пришел туда с трубкой, но она погасла и лежала на дубовой скамье для зрителей, таких скамеек в павильоне две, хотя зрителей там сроду не бывает, да и самих игроков тоже: шестигранная доска их настораживает. Накрапывал дождь, и во влажном воздухе их голоса были слышны отчетливо, хотя я не разбирала слов. Мне стоило задуматься, но я лишь полюбовалась на Садовника издали, развернулась и ушла.

Отец и сын, двуглавое чудовище.

Осталось понять, что между ними произошло.

Раньше я считала, что Ли Сопра убил хозяина, вытащил марку, успел разглядеть Бри, вышедшего на поляну во всей хмельной красе, и помчался назад, на репетицию. По дороге он надумал сказать сообщнику, что его спугнули, и ему пришлось бежать, ломая ветки, а бумажник достался незнакомцу, деревенщине, который поживится деньгами, а открытку вышвырнет в мусор. Для верности, придумав заманчивый повод для встречи, капитан убил брата и тем самым уничтожил возможность спросить у него самого.

Нет, слишком хитро и бессмысленно.

Другая версия: капитан убил моего брата, и больше никого. Вот пишет же Садовник под именем флейтиста, что кровь Аверичи попала ему на ботинки. Он застрелил хозяина, но сицилийская ошибка ему не досталась, тогда на охоту вышел его отец, завладел маркой, но не прошло и восьми недель, как он свалился в лагуну с камнями в карманах. Выходит, Садовник убил своего отца? А какой в этом толк? Если он так стремился завладеть маркой, то, сбросив Ли Сопру с обрыва, рисковал никогда ее не увидеть. Проще было договориться. Или затаиться и подождать.

Могло быть и так: в ту ночь на поляне марка досталась Бри, Садовник убил его, чтобы отобрать добычу, а потом убил отца, чтобы с ним не делиться. Боже, какой-то беспросветный мрак. Нет, эта версия вообще никуда не годится. Во-первых, он был в ту ночь за триста верст от богадельни. Во-вторых, если бы он нашел марку на теле убитого Бри, он не ходил бы в наш сад и не шарил бы по тайникам. А он пошел, нет, побежал туда сразу после нашего разговора в прачечной, и я сама указала ему, где нужно искать. Соврала, разумеется. Правда, камни ворочать он не стал, если верить маме, дальше калитки не прошел.

Сколько бы я ни пересыпала каштаны между пальцами, один из них все равно придется пометить крестиком и бросить в джутовый мешок. Тем более что он сам себя пометил: вести такой блог – это все равно что встать на площади в базарный день и посыпать голову пеплом. На кой черт ему нужно было разоблачать себя?

Как бы я хотела сейчас подняться в мансарду с корабельным окном и задать все свои вопросы. Или просто посидеть в темноте, как тогда в прачечной, когда во всем отеле выключился свет. У меня столько вопросов, что их хватит до закрытия сезона, а потом мы помолчим. Я могла бы предложить ему выбор – сдаться самому или ждать, когда за ним приедут. Или застрелиться, у него же должен быть пистолет.

Но Садовника и след простыл, его комната вышелушена, словно улей, оттуда даже матрас вынесли, будто из спальни покойника, он ведь сказал управляющему, что не вернется, это я только сегодня узнала… и паспорт свой в конторе забрал. Управляющему сказал, а мне не сказал. Но это не самое страшное. Самое страшное, что, поднимись я к нему в мансарду, я могла бы сказать и что-то совсем другое. Брата не вернешь, могла бы я сказать, а ты теперь – все, что у меня есть. Я могла бы сказать это, глядя в злое скуластое лицо, в сизые морозные глаза, в эту ускользающую улыбку, которую хочется поймать и придержать пальцами.

Я тебя прощаю, все хорошо, забудь.

FLAUTISTA_LIBICO

Там был еще священник, в бабкином доме. Тот вечно шептался с моей матерью, наверное, она ему нравилась, заставляла его снулого пескаря шевелить жабрами. Моя мать была белокожая англичанка с зеленовато-серыми глазами, плавающими, будто горький огурчик в мартини, которым она заливала свои горести, когда мы жили в «Бриатико». Потом мы уехали, и она стала пить кое-что попроще. С самого утра она закрывала ставни, и мы жили в полной темноте, если не считать голубых полосок света в щелях. Приходилось есть и пить на ощупь, зато я до сих пор легко передвигаюсь ночью, темнота мне привычна, так что какой-то толк от этого есть. Мать так ждала бабкиных денег, что не выдержала известия о ее дурацкой смерти и дурацком завещании. Однажды мне пришлось долго стучаться к ней в комнату, чтобы попросить денег на школьный праздник (ясно было, что не даст, но попробовать стоило). Следовало спросить, можно ли войти, но никто не ответил. Пришлось поднять жалюзи, и в тусклом зимнем свете, едва проникавшем сквозь деревянные персианы, увидеть на кровати ее тело, свернувшееся калачиком. В комнате было холодно, но скомканное одеяло валялось на полу. От постели почему-то пахло рыбой. Мамино лицо куда-то пропало. Вместо мамы на меня смотрел кто-то другой. Это, наверное, была смерть. У смерти было гадкое, гладкое лицо.

Бедные горькие огурчики. Ладно, она сделала это от усталости, но усталость происходит от беспокойства, беспокойство от недоверия, а недоверие от бедности. Это так же ясно, как то, что секс происходит от томности, томность от минеральных пузырьков в крови, а пузырьки в крови от нечего делать.

Жаль, что мне не хватило ума объяснить ей свою теорию денег, а также связанных с ними вещей (власти и могущества), которые я считаю давно уже потерявшими свое значение и высохшими, как стрекозиные скорлупки. Деньги – это реквизит в игре, скажем, как костяшки в домино или кегли в боулинге, к условиям игры они не имеют никакого отношения. То есть совсем никакого. Условия этой игры просты и станут понятны любому, кто хоть раз заткнется, зажмурится, ляжет на землю, закроет руками уши и почувствует движение смерти.