Тайна леди Одли - Мэри Брэддон

Мистер Харкурт Толбойз совершенно растерялся. Сей Юний Брут никогда не попадал в подобное положение. Однако он понял, что, действуя в излюбленной своей манере, никогда из него не выпутается, и потому, впервые в жизни дав волю естественным чувствам, признался, что после беседы с Робертом Одли он, думая о судьбе сына, испытал сильнейшее беспокойство, и отныне да будет известно всем: когда бы его бедный мальчик ни вернулся в Англию, он будет рад принять его в свои объятия.

Но когда он вернется? Как с ним связаться?

Роберт Одли поместил объявления в газетах Мельбурна и Сиднея. Может быть, приехав в один из этих городов, Джордж прочтет их и откликнется? Да-да, он непременно откликнется! Не махнет ли он на них рукой? А разве тревога Роберта для него ничего не значит? Но что, если объявления не попадутся ему на глаза? Что, если он путешествует под вымышленным именем, и никто — ни попутчики, ни капитан корабля — не догадается, что он и тот, о ком идет речь в газете, — одно и то же лицо? Что делать тогда? Что делать? Набраться терпения и ждать, когда Джордж, устав от бесплодных странствий, сам, по своей воле, вернется в родные пенаты? Но как ускорить его возвращение? Как?

Одолеваемый этими вопросами, Роберт приехал в Дорсетшир, и мистер Харкурт Толбойз, впервые в жизни услышав голос собственного своего великодушия — и немало тому подивившись, — предложил Роберту чопорное гостеприимство под кровом особняка из красного кирпича.

Роберт приехал в середине апреля, и снова увидел черные ели, к которым так часто устремлялись его беспокойные мысли, без устали напоминавшие ему о Кларе Толбойз. За живой изгородью уже цвели примулы и ранние фиалки, и ручьи, которые тогда, в январе, были скованы льдом, подобно сердцу Харкурта Толбойза, — ныне растаяли, подобно сердцу Харкурта Толбойза, и, поблескивая в лучах неверного апрельского солнца, бежали под черными зарослями боярышника.

Спальня и гардеробная, отведенные Роберту, дышали торжественной строгостью. Каждое утро, стараясь избавиться от гнетущего чувства, которое невольно охватывало его в этих стенах, Роберт прислушивался к пению пружинного матраса и представлял, что минувшую ночь он провел на клавишах концертного рояля.

По утрам его будили удары колокола. Он просыпался и, обводя взглядом окружающие предметы, невольно хмурился, ибо все, что он видел в эти минуты, живо напоминало ему главы, статьи и параграфы воинского устава.

Он совершал свой нехитрый туалет, и солнце, которое еще не давало тепла, немилосердно слепило его утренним светом.

Следуя примеру мистера Харкурта Толбойза, он принимал холодный душ, и, когда часы в холле отбивали ровно семь, выходил из дому — строгий, чинный и скучный, как мистер Харкурт Толбойз, и шел к столу, поставленному под черными елями, где его уже ожидало то, что можно было бы назвать легким предварительным завтраком.

Клара Толбойз тоже принимала участие в утреннем священнодействии. Она приходила к столу вместе с отцом и была прекраснее утра, ибо утро временами бывало унылым и сумрачным, а Клара Толбойз всегда казалась веселой и улыбчивой.

Они часто беседовали о Джордже, и Роберт Одли, сидя за длинным столом, редкий день не вспоминал о том, как он впервые появился в этом доме и как возненавидел Клару за ее холодное самообладание. Сейчас, узнав ее ближе, он понял, что для него уже не существует женщины благороднее и прекраснее, чем Клара Толбойз.

Время от времени в доме появлялись молодые деревенские сквайры, окруженные мамашами и многочисленными сестрицами. Роберт Одли с трудом переносил их присутствие, ибо видел в них не гостей, а разбойников, нагло посягающих на его заповедное достояние. Он ревновал Клару ко всему и ко всем: к толстому вдовцу сорока восьми лет, к пожилому баронету с темно-рыжими бакенбардами, к старухам-соседкам, которым она покровительствовала, к цветам в оранжерее, которые отнимали у нее слишком много времени, отвлекая внимание от него, Роберта Одли.

Вначале оба они держались довольно сдержанно и церемонно, обсуждая лишь злоключения бедного Джорджа, но мало-помалу между ними возникло чувство душевной близости, и не прошло трех недель, как мисс Толбойз совершенно очаровала Роберта, начав ему выговаривать за бесцельную жизнь, которую он вел слишком долго, и за небрежение талантами и дарованиями, которые столь щедро отпустила ему природа.

Господи, как прекрасны были упреки из уст любимой! Как приятно было уничижать себя при ней и прикидываться смиренником! Сколь сладостны были намеки на то, что, если бы в его жизни появилась достойная цель, он не стал бы рассеянно блуждать по накатанным дорогам, но, не боясь препятствий, проторил бы новую — свою!

— Неужели вы полагаете, мисс Толбойз, — сокрушенно спрашивал он, — что я до пятидесяти лет буду читать французские романы и курить турецкий табак? Неужели вы не верите, что настанет день, когда мне опротивят пенковые трубки, наскучат французские романы, а жизнь с ее гнетущим однообразием надоест настолько, что я сам захочу изменить ее уклад?

Увы, Клара Толбойз не поняла истинного смысла сих меланхолических жалоб.

— Подумайте о благе ближних, — посоветовала она, — и займитесь своей профессией всерьез.

Роберт нахмурился: эти перспективы показались ему удручающими.

«Пока я буду заботиться о благе ближних, — подумал он, — она выскочит замуж за какого-нибудь неотесанного сквайра».

Пять недель прогостил молодой адвокат в семействе Толбойзов, не в силах разрушить чары неопределенности, а когда, почувствовав, что оставаться дольше просто неприлично, в одно прекрасное майское утро собрал чемодан и объявил о своем отъезде.

Мистер Харкурт Толбойз был не из тех, кто в подобных случаях выказывает горестное сожаление, но, обратившись к гостю с холодной приветливостью, которая должна была изображать высшую степень дружелюбия, он сказал:

— Мы хорошо провели время, мистер Одли. Рад, что ваше присутствие внесло в нашу тихую размеренную жизнь приятное оживление.

Роберт поклонился.

— Надеюсь, мы еще не однажды будем иметь честь принимать вас в нашем поместье, — с той же холодной приветливостью продолжал Харкурт Толбойз. — Здесь у нас чудесные места для охоты, и, если в следующий раз вы соблаговолите взять с собой ружье, фермеры, арендующие мою землю и мои угодья, отнесутся к вам с отменной вежливостью и должным пониманием.

Роберт поклонился еще раз.

— Спасибо, сэр, я и в самом деле люблю охотиться на куропаток, — сказал он и, не удержавшись, взглянул на Клару Толбойз.

Девушка покраснела и опустила глаза.

Для молодого адвоката это был последний день пребывания в земном раю. Впереди его ждала скучная череда дней, ночей, недель и месяцев, которая должна была продлиться до первого сентября, когда открывался охотничий сезон и когда уместно было появиться в Дорсетшире во второй раз. За это время молодые розовощекие сквайры и толстые сорокавосьмилетние вдовцы могли нанести ему, Роберту Одли, непоправимый ущерб. Неудивительно, что столь мрачные предчувствия ввергли его в совершенное отчаяние, и в то утро он был для мисс Толбойз плохим партнером для прогулок по дорожкам сада.