Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

— Я знаю, — сказал Виктор. — Он все время мне пишет об этом. Да ведь не гожусь я для таких вещей. Просто не гожусь — и все. Конечно, я должен что-нибудь придумать, да только я буду чувствовать себя очень глупо и меня все равно отправят. И потом, как знать? Может быть, война скоро кончится и нас не успеют отправить за океан. А может быть, нас и так не отправят, без всяких попыток с нашей стороны.

— Ты сам не веришь тому, что говоришь, и ты это знаешь.

— Верно, — сказал Виктор. — Но так утешительно думать, что все-таки это может случиться.

— Никогда этого не случится. Ребят из нашей роты отправляют каждую неделю. Не понимаю, почему нас с тобой держат так долго. Мы здесь уже девять месяцев. А некоторых отправили через три.

— Ну, как бы то ни было, а она забеременела, — сказал Виктор. — Этого у меня не отнимешь.

— Я очень рад за тебя.

— Пойдем к нам ужинать.

— Нет. В день моего рождения я никуда не гожусь. А завтра все будет в порядке. Ну, ты иди себе. Передай ей, что я был очень рад узнать счастливую новость.

— Я бы хотел, чтобы ты пошел к нам.

— Мне нужно побыть одному в день моего рождения. Нужно подумать как следует.

— Ну ладно. До завтра.

И Виктор пошел к своей женушке, а я вернулся к своим размышлениям, но они не привели меня ни к чему.

Глава тридцать восьмая

Весли узнает о человеке, который отказался ползти

И вот однажды мы узнали, что нас отправляют за океан. Составили команду в двадцать один человек, в нее вошли Виктор Тоска, Джо Фоксхол, писатель и я. Сделали нам новые прививки, прочли новые лекции, выдали новое снаряжение, включая и карабин.

В начале декабря направили нас в Нью-Джерси для специальной боевой подготовки. Мы вставали в четыре утра, являлись в часть к пяти, и нас отвозили на машине в Нью-Джерси: походная форма, ранец, противогаз, шлем, карабин. Было ужасно холодно, и затея эта казалась мне глупой. Все было, как в бреду, все было какое-то ненастоящее. Мы ездили в Нью-Джерси три раза и каждый раз тренировались в какой-нибудь новой специальной области.

В первый раз нас заставили проползти сотню ярдов по пересеченной местности под колючей проволокой, в то время как над нашими головами палил пулемет боевыми патронами. Треск пулемета показался мне ужасно нелепым. Пока мы ждали своей очереди ползти сто ярдов с полной выкладкой на спине, у меня было время рассмотреть лица солдат, которые только что кончили ползать. Эти парни отнюдь не выглядели счастливыми. Они не были похожи на молодчиков из нашей нью-йоркской части, которые пробыли в ней два или три года и собирались просидеть там до конца войны. У этих вид был тоскливый. Как будто им очень хотелось поговорить с кем-нибудь из старых знакомых, с кем-нибудь, не облаченным в военный мундир, и поведать им что-то очень важное. Кажется, я в жизни не видел таких тоскливых лиц, как у ребят, которые проползли сто ярдов. Они возвращались медленно, молча, время от времени кто-нибудь из них оборачивался поглядеть на пулемет, стрелявший над головами новой группы ползущих.

Сержант, который там был за старшего, предупреждал всех, чтобы не поднимали головы.

— Приказано проводить учения в жестких условиях, так мы и делаем. — сказал он. — Не поднимай головы, знай ползи, по сторонам и наверх не гляди. Оглядываться опасно.

Я заговорил с сержантом, и он мне сказал:

— Между нами говоря, начальство считает, что временами должны быть небольшие потери. Это показывает, что обучение проводится в жестких условиях, а больше ничего и не требуется.

Я спросил его, не попадал ли уже кто-нибудь под пулю. Он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто нас не слушает, и сказал:

— Три случая за то время, что я здесь, — трое за один месяц.

Я спросил его, как это случилось.

— Паника, — сказал он. — Время от времени попадается такой вот чудак, который вскакивает и пытается бежать, но далеко ему, конечно, не уйти.

Тогда я его спросил, почему же пулеметчик не прекращает стрельбы, если кто-нибудь вскочит.

— Все равно не успеть, — отвечал сержант. — Да и не полагается. Черт побери, тут один бедняга заполучил двадцать пуль в живот. Если бы он упал, после того как его первый раз зацепило, его, пожалуй, можно было бы еще спасти, но этот сумасшедший сукин сын вытянулся во весь рост и пялится на пулемет. Я уже думал, он так и не упадет никогда. Представляю, каково ему было, когда он увидел, что все равно никуда не денешься.

Я спросил сержанта, не говорил ли этот парень чего-нибудь.

— Ну да, — сказал сержант. — Он все повторяя: «О, мать твою, мать твою», — пока не упал.

Я спросил сержанта, как он думает, в самом ли деле тот испугался.

— То есть как это?

— Ну, — сказал я, — судя по тому, что вы мне рассказали, он не был испуган. Он просто не хотел этого делать — и всё.

— Почему?

— Просто ему не понравилось.

— Не понравилось? — сказал сержант. — Должно нравиться.

— Не обязательно, — сказал я. — Этому малому не понравилось.

Тут сержант поглядел на меня с беспокойством.

— Тот, кто позволяет себе подобные штуки, может навлечь беду на других, — сказал он. — Напугает всех до смерти — ничего нет хуже для морального состояния. Когда будешь ползти, изволь держать голову пониже, и никаких глупостей.

— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я-то поползу. Я буду держать голову ниже травы. А вот тот парень, по-моему, решил, что это ему не подходит.

— Да почему? — спросил опять сержант.

— Видно, он был из совсем другой армии.

— То есть как это?

— Он был солдатом своей собственной армии. А нашу армию считал неприятельской.

— Чудаков у нас в армии хватает, — сказал сержант.

Глава тридцать девятая

Весли проползает сто ярдов

Наступил наконец наш черед ползти, и вот мы с Виктором Тоска нырнули под колючую проволоку, а сразу за нами пошли Джо Фоксхол и писатель. Загрохотал пулемет, и писатель заговорил. Он говорил все время, пока мы ползли, но я не берусь повторить его слова, так это было непристойно. Потом я заговорил с Виктором и время от времени кричал что-нибудь писателю, а вскоре к нам присоединился и Джо Фоксхол. А затем и вся наша группа, двадцать один человек, стала кричать и смеяться над всей этой музыкой, даже лейтенант, командир группы, который полз последним. С нами случилась странная вещь — наша собственная армия стала казаться нам вражеской. Это странное чувство, но все равно в нем есть большая доля правды. Когда мы проползли двадцать ярдов, я совсем запыхался, просто чувствую, дышать нечем, а ползти еще так много. Я остановился, чтобы передохнуть, и тогда Виктор тоже остановился, а от этого, конечно, пришлось остановиться и писателю с Джо Фоксхолом, которые ползли за нами. А потом и все позади нас остановились. Впрочем, это было как раз кстати, потому что все уже выдохлись.

Впереди нас ползли одна за другой три пары ребят, которые не останавливались, когда остановились мы, но они остановились еще через десять ярдов, и поэтому пришлось снова остановиться и нам. Почти все время мы держали голову у самой земли. Столько людей проползло тут до нас, что земля стала мягкой и рыхлой, и мы здорово наглотались пыли. Время от времени я чуть-чуть приподнимался, чтобы посмотреть, сколько нам еще остается, потом взглядывал на Виктора, который все время твердил одно и то же ругательство; потом я оглядывался на писателя и Джо Фоксхола, а сержант орал:

— Голову ниже, будьте вы прокляты! Не мешайте другим — голову ниже!

И я опять прижимался к земле и отвечал сержанту вполголоса:

— Спасибо, сержант, иди ты в… со всеми твоими паршивыми заботами.

Мы все ползли, а писатель все ругался и насмехался над нами, над армией, над правительством, над войной, над всем светом, над культурой, религией, искусством, наукой, политикой, над национальностями и расами, над патриотизмом и пропагандой, над империями и республиками, над политическим равновесием, над шпионами, секретной службой, полицией, над тюрьмами, судами, судьями и адвокатами, над банками, страхованием и процентными ставками, над внешней торговлей и дипломатией, над голосованием, газетами и радио, над журналом «Тайм мэгэзин» (который он особенно ненавидел), над риторикой, историей, географией и арифметикой, над системой бесплатного обучения, над рекламой и кинофильмами и над всем, что только есть на свете.

Джо Фоксхол решил не отставать от писателя и принялся возражать, утверждая, что все в мире, наоборот, отлично; не будьте, дескать, так нетерпимы только оттого, что вам приходится ползти на брюхе, хотя ваше тело к этому не приспособлено, — не смотрите из-за этого на все так презрительно, не теряйте веры, умоляю вас, вооружитесь терпением, все это во имя красоты и правды, не отчаивайтесь, ползите, ползите, ползите, — и тут Джо заорал во все горло: