Лермонтов - Елена Хаецкая

Между тем «Демон» становился все популярнее. Поэму стали читать в салонах великосветских дам и кабинетах сановных меценатов. Вот уже красавица княгиня М. А. Щербатова после чтения поэмы у нее в доме объявила поэту:

— Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака.

А другая светская красавица, М. И. Соломирская, танцуя с Лермонтовым на одном из балов, высказалась так:

— Знаете, Лермонтов, я вашим Демоном увлекаюсь… Его клятвы обаятельны до восторга… Мне кажется, я могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо, веря от души, что в любви, как в злобе, он был бы действительно неизменен и велик.

Неизвестно, как реагировал Лермонтов на подобные отзывы. С одной стороны, разве не прелестно — иметь успех у таких блестящих дам благодаря поэзии? С другой — какое очаровательное непонимание поэмы!

Может быть, однако, лучше уж такое непонимание, очаровательное, чем другое, куда менее очаровательное и куда более недоброе… Раньше Лермонтов был просто «похабник» и «пошляк», теперь он окончательно сделался еще и «богоборцем». Советская критика это обстоятельство весьма приветствовала, «царская» — и постсоветская — очень и очень осуждала.

П. К. Мартьянов передает такие отзывы: «При дворе «Демон» не сыскал особой благосклонности. По словам А. И. Философова, высокие особы, которые удостоили поэму прочтения, отозвались так: «Поэма — слов нет, хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лермонтов не пишет в стиле «Бородина» или «Песни про царя Ивана Васильевича»?»

Начальству, как всегда, видней, про что и как должен писать поэт.

Да и не только начальству, заметим в скобках. Памятно, как декабристы (тогда еще — будущие декабристы) расценили «Руслана и Людмилу»: молодец, Пушкин, хорошо умеешь писать, да только не про то — что это за сказочки, красотки, богатыри, колдуны; а напиши что-нибудь свободолюбивое про новгородскую вольность. У каждого, стало быть, есть собственное мнение, что должен делать гений со своим талантом.

Великий князь Михаил Павлович, «отличавшийся, как известно, остроумием», претендуя на некую афористичность, выдал такое суждение:

— Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли — духа зла или же дух зла — Лермонтова…

Сам Лермонтов не желал обсуждать подобные вопросы и вовсю интриговал вопрошающих. Неизвестно, что отвечал он дамам, желавшим «опуститься на дно морское и полететь за облака»; а князя В. Ф. Одоевского гусар решился немного постращать.

— Скажите, Михаил Юрьевич, — спросил Одоевский, — с кого вы списали вашего Демона?

— С самого себя князь! Неужели вы не узнали?

Князь, очевидно, не представлявший себе литературного персонажа без конкретного прототипа, послушно испугался и даже как будто не поверил:

— Но вы не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя.

Лермонтов, по обыкновению, расхохотался:

— Поверьте, князь, я еще хуже моего Демона.

Мартьянов прибавляет, передавая этот диалог: «Таким ответом (Лермонтов) поставил князя в недоумение: верить ли его словам или же смеяться его ироническому ответу. Шутка эта кончилась, однако, всеобщим смехом. Но она дала повод говорить впоследствии, что поэма «Демон» имеет автобиографический характер».

Интересно излагает тему М. М. Дунаев в своей книге «Вера в горниле сомнений» (глава о Лермонтове): «Образ демона, мука души поэта, и открыто, и в непроявленном виде всегда присутствует в наследии Лермонтова. В поэме автор ставит своего демона в ситуацию, изначально парадоксальную, непривычную: «зло наскучило ему». Созерцание прекрасной Тамары совершает в демоне внутренний переворот: он возжелал вернуться к добру и свету. По учению Святых Отцов, сатана и его присные настолько укоренены во зле, что примирение с Творцом для них невозможно. Лермонтовская «демонология» — иного рода. Его персонаж готов встать на путь добра…»

Стоп. Прервем на миг нить рассуждений уважаемого профессора. Демон Лермонтова действительно готов стать на путь добра? Или же он только говорит Тамаре: «Хочу я с небом помириться, хочу любить, хочу молиться, хочу я веровать добру» и т. п.? Мы что, всерьез решили верить Демону на слово? Помилуйте, даже гусару-обольстителю, когда он говорит даме о своем «разбитом сердце», не рекомендуется верить на слово, а тут — целый «дух зла»!

Не происходит ли в рассуждениях профессора некая подтасовка фактов? Так в спорах о судьбе генерала Власова, повешенного советской властью за измену Родине, новые «власовцы» приводят в качестве аргументов цитаты из гитлеровской пропаганды. Но кто же, кроме идиотов, верит пропаганде? И кто верит речам персонажа как абсолютной истине? Тем более — кто верит соблазнителю?

Спустя короткое время Лермонтову начнут приписывать и все те многозначительные фразы, которые, допекая Грушницкого или интригуя княжну Мери, будет ронять Печорин. И это — наши преподаватели литературы! Уж им ли не знать, что автор «не равно» персонаж — в институте же этому, кажется, учат…

Продолжим цитировать М. М. Дунаева:

«Пытаясь противиться соблазну, Тамара просит отца отдать ее в монастырь, но и там «преступная дума» и томление не оставляют ее. Демон тем временем вполне готов к внутреннему перерождению. Однако все нарушил «посланник рая, херувим», не понявший того, что совершается с демоном, и оттого «вместо сладостного привета» обрушивший на него «тягостный укор». Его речи вновь возрождают в демоне «старинной ненависти яд»…»

Нелюбовь к автору поэмы замечательным образом застилает глаза автору критического разбора. В том-то и дело, что посланник неба прекрасно понял все, что творится с Демоном. На всякий случай напомним, что, помимо текста, существует подтекст, а заодно и контекст. Херувим знает, что Демон покаяться не в состоянии. Поэтому все рассуждения Демона о том, что любовь его исцелила, — обыкновенная ложь. И именно поэтому вместо «сладостного привета» херувим обрушил на Демона «тягостный укор».

Если бы Демон действительно обратился к добру, то на слова упрека он отозвался бы кротко: мол, ошибаешься, брат, и я тебе это докажу своим послушанием. Но в том-то и дело, что Демон остался Демоном, поэтому первое же горькое слово вызвало у него целую бурю ненависти. Он мгновенно перестал — не смог больше — притворяться и явил свое истинное лицо.

И Лермонтов, в полном соответствии с пониманием демонической природы — так, как понимали ее Святые Отцы (на коих ссылается Дунаев), — это показывает. Странно, что Дунаев столь старательно не замечает лермонтовской точности «в данном вопросе».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});