Инстинкт и социальное поведение - Абрам Фет

В отличие от Англии, во Франции оставался бесправным также «средний класс». Этот английский термин обычно не употребляется на континенте, а в русском языке чаще всего заменяется выражением «мелкая буржуазия». Вряд ли надо объяснять, что это выражение носит уничижительный характер, соединяя в себе «буржуазность» и «мелкость»; а в политическом жаргоне двадцатого века оно приобрело еще худшие ассоциации.[83] Между тем, мы имеем в виду очень важный слой, включающий почти все образованное и политически активное население страны.

Итак, французский средний класс оставался бесправным. «Хартия» 1814 года, навязанная Бурбонам победителями Франции – в особенности попечением царя Александра – дала избирательное право лишь 88000 человек, из общего населения в 30 миллионов, с особыми преимуществами для крупных землевладельцев и с избирательным цензом, устранявшим из политической жизни не только «четвертое сословие», но и весь средний класс. Это была подделка под английский парламент, но и такой парламент давал нежелательные для короля результаты, потому что режимом реставрации была недовольна даже крупная буржуазия. Поэтому – в отличие от Англии, где избирательные процедуры оставались неизменными в течение столетий – король и его советники все время меняли правила выборов, пытаясь получить покорную палату депутатов. Точно так же, «хартия» имитировала английскую свободу печати, но издание газет и журналов всячески затруднялось, и их наказывали крупными штрафами.

На практике власть во Франции всегда принадлежала монарху и придворной клике – кроме недолговечной республики 1848 года, и вплоть до окончательного установления республики после франко-прусской войны. Система централизованной администрации, как показал Токвиль в его исследовании о «старом режиме», была создана задолго до Революции: она была орудием абсолютной монархии. После периода анархии якобинцы снова устроили столь же централизованную власть, служившую новым хозяевам, и Наполеон ее укрепил и упорядочил. Бурбоны не смогли вернуться к дореволюционным учреждениям, но сохранили административную систему Наполеона: деление Франции на «департаменты», всевластие префектов и строго регламентированную бюрократию. Все проявления местной инициативы подавлялись, и образовалось дрессированное общество с верхним слоем господ, который во все деталях описал Бальзак, с недовольным и униженным средним классом и с загнанным в свои цеха и лачуги безгласным «четвертым сословием», которое едва заметил Токвиль, а описал только неукротимый народолюбец Мишле. Вся эта система бюрократического управления сохранилась до 1871 года, а во многом дожила до наших дней. Но революция 1830 года передала власть крупной буржуазии, устранив остатки феодальных привилегий: во Франции с тех пор установилась бесстыдная, ничем не ограниченная власть денег.

Англичане, с их вековым опытом политических сделок, научились не только ограничивать злоупотребления властью, но и прикрывать сущность этой власти мантией конституционных процедур. Популярная на континенте версия английской системы обвиняет англичан в лицемерии (la Perfide Albion, «коварный Альбион»). Но строгое соблюдение юридических формальностей приучает людей уважать закон, а разделение властей доставляет системе обратные связи. Государственная власть по самой своей природе безобразна, а безобразные вещи лучше не выставлять напоказ. Тогда государственную власть можно уважать: в Англии это было общим правилом, а во Франции – нет.

После Революции французы перестали уважать свою власть, как таковую, и относили свои эмоции к отдельным лицам; но после Наполеона эти лица могли внушать только презрение. Легитимность власти исчезла, но привычка повиновения власти сохранялась, поскольку индивиду противостояли одни и те же бюрократические учреждения.

Французская система правления напоминала паровой котел с наглухо запаянным предохранительным клапаном. Давление в этом котле в годы реставрации непрерывно повышалось. Во Франции, по английскому образцу, развился промышленный капитализм, и ее нищий пролетариат стал промышленным пролетариатом, то есть наемной рабочей силой крупных предприятий. В отличие от Англии, эта рабочая сила не была рассеяна по стране, а сосредоточена главным образом в Париже (другим промышленным центром был Лион).

Париж сыграл в истории 19 века исключительную роль: это был культурный центр всей Европы, поскольку французский язык был в то время языком общения всех культурных европейцев. В этом городе, наряду с армией рабочих, едва сводивших концы с концами и терявших при каждом кризисе свой скудный заработок, жило также подавляющее большинство образованных людей Франции, большей частью небогатых людей умственного труда. Централизация общественной жизни привела к тому, что в Париже находились правительственные учреждения, административный, финансовый и судебный аппарат Франции, банки, торговые фирмы, издательства и типографии, Академия наук с ее институтами и учебные заведения, в том числе знаменитые, единственные в мире «высшие школы», созданные во время Революции. Таким образом, в Париже социальный протест рабочих соединялся с протестом работников умственного труда и значительной части среднего класса. Население Парижа было взрывчатой смесью, где вспыхивали революции: здесь работники физического труда, уже в некоторой части грамотные, могли найти образованных союзников и вождей.

Но главную часть населения Франции составляли крестьяне, все еще неграмотные и послушные священникам и властям. Они помнили комиссаров Конвента, принудительные гражданские доблести и повинности, инфляцию, а главное – они боялись за свою собственность. Физические и умственные работники Парижа, у которых не было собственности, имели на этот счет странные идеи, внушавшие крестьянам понятные опасения. Расхождение между Парижем и провинцией было главной причиной неудачи всех французских революций.

Первой революцией девятнадцатого века была революция 1830 года, уничтожившая остатки феодальных привилегий и породившая власть крупной буржуазии. Эта революция ничего не дала труженикам, пролившим за нее кровь. История ее очень характерна для Франции.

Бурбоны, вернувшиеся на престол по воле победителей, «ничего не забыли и ничему не научились». Они тяготились «хартией» и пытались управлять страной, как будто продолжался старый режим. Засилье вернувшихся эмигрантов и опека вездесущих священников воспринимались как оскорбление нацией, пережившей все это на целую эпоху. Крупная буржуазия, цеплявшаяся за хартию, пыталась сторговаться с королем, но в июле 1830 года король распустил только что избранную палату и решил, по-видимому, управлять без конституционных церемоний. Вожди буржуазии растерялись: они ничего не умели делать вне парламентских дебатов. И тут восстал Париж.

Это было стихийное, никем не подготовленное восстание, взрыв общего негодования всех здоровых сил нации. Начали его студенты Политехнической школы и рабочие-печатники. В ночь на 28 июля город покрылся баррикадами, на которых, рядом с пролетариями в лохмотьях, сражались молодые люди из состоятельных семей. Лозунгом образованной публики была «хартия», но простые рабочие вряд ли понимали это слово: на площади Бастилии толпа женщин кричала: «Работы!», «Хлеба!». Королевские войска, под командой старого наполеоновского маршала Мармона, дрались на улицах, разрушая баррикады, которые вновь появлялись у них за спиной. Во главе восставших не видно было каких-либо известных вождей; в двенадцати округах города возникли революционные комитеты, возглавляемые бывшими наполеоновскими офицерами и «карбонариями» – заговорщиками, называвшими себя этим итальянским словом. Эти комитеты раздобыли оружие, и в Париже было много бывших солдат, умевших им пользоваться. Наконец, два полка перешли на сторону народа, и 30 июля старый хитрец Талейран, когда-то устроивший реставрацию, признал, что династия Бурбонов потеряла власть. Король Карл X бежал в Англию. Париж был в руках повстанцев. Провинция безмолвствовала.

Для этой революции – и для других, последовавших за ней – характерно отсутствие осознанной цели: у восставших не было знамени. Рабочая масса не имела политической организации. Она могла только предъявлять свои бедствия любой наличной власти. Средний класс был расколот: небольшое меньшинство его составляли республиканцы, стремившиеся вернуться к конституции 1793 года, к «свободе, равенству и братству», но не знавшие, что делать дальше в мало известной и глухо враждебной им стране. Бóльшая же часть парижского среднего класса, исчерпав свою революционную энергию, позволила действовать единственной организованной силе – крупной буржуазии, трусливой, но знавшей, чего хочет. Буржуазии нужен был, как всегда, «порядок», и так как не явился никакой подходящий диктатор, деятели распущенной палаты объявили королем Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, из боковой ветви тех же Бурбонов. Они полагали, что этот король будет представлять их интересы и устроит большинство населения, не желавшее опасных перемен. Луи-Филипп несколько расширил цензовое избирательное право, по-прежнему ограничив его богатыми людьми, и обязался уважать «хартию».