Последняя инстанция - Патриция Корнуэлл

— Я не подготовила официального заявления, — начинаю я.

— Где вы находились в ночь убийства Дианы Брэй?

— Пожалуйста, — перебиваю я. — Я, как и вы, узнала о расследовании специальной комиссии совсем недавно и прошу уважать конфиденциальность процесса. Поймите, я не вольна обсуждать с вами этот вопрос.

— Но вы...

— Правда, что вы приехали не на своей машине, потому что ваша конфискована?

Вопросы и обвинения рассекают утренний воздух, как шрапнель. Я направляюсь к подъезду. Больше сказать нечего. Я здесь командую оркестром: собранна, спокойна и ничего не боюсь. Я не сделала ничего плохого. Впрочем, один из репортеров мне и в самом деле знаком — как не запомнить высокого блондина-афроамериканца с точеными чертами лица, которого зовут Вашингтон Джордж? Он неотступно следует по пятам и проскальзывает за мной, когда я с силой открываю тяжелую стеклянную дверь, ведущую внутрь.

— Можно задать вам всего один вопрос? — говорит он. — Вы меня помните? Это не то, что я хотел спросить. — Улыбается. — Я — Вашингтон Джордж. Работаю на Ассошиэйтед Пресс.

— Я вас узнала.

— Давайте я вам помогу. — Он придерживает дверь, и мы заходим в вестибюль. На меня устремлены взгляды охранников. Как знаком теперь этот взгляд! По глазам видно, обо мне ходит дурная слава. Сердце екнуло.

— Доброе утро, Джефф, — говорю, проходя мимо поста.

Кивок.

Подношу к глазку электронного контролера пластиковое удостоверение личности, щелкает замок двери, ведущей в мою часть здания. Вашингтон Джордж по-прежнему рядом, говорит про какую-то информацию, которая, на его взгляд, должна меня заинтересовать, да только все мимо моих ушей пролетает. В приемной сидит незнакомка. Она съежилась в кресле, такая маленькая и печальная среди полированного гранита и стеклянных кубов. Плохое тут место, нельзя здесь людям находиться. Всегда жаль бедняг, которых волей случая занесло ко мне в приемную.

— Вами кто-то занимается? — спрашиваю я.

На посетительнице черная юбка и бахилы, она туго завернулась в темный плащ. Вцепилась в книжку, будто боится, как бы не отняли.

— Нет, просто жду, — отвечает она вполголоса.

— Вы кого-то пришли повидать?

— Ну, даже не знаю, — запинается, заплаканные глаза вновь заволокли слезы. В горле ком, из носа потекло. — Я про своего мальчика спросить. Вы не разрешите мне с ним повидаться? Мне просто непонятно, зачем вы его здесь держите. — Подбородок задрожал, и она утерла нос рукой. — Можно его увидеть?

Филдинг написал, какие у нас на сегодня дела; одно из них — мальчик-подросток, предположительно повесился. Как его фамилия? Уайт? Спрашиваю у матери, и она утвердительно кивает. Бенни, так зовут паренька. Я высказываю предположение, что она, видимо, миссис Уайт, и та снова кивает, объясняя, что они с сыном сменили фамилию, когда она несколько лет назад вторично вышла замуж. Приглашаю ее пройти со мной (теперь осиротевшая мать уже плачет вовсю), и мы отправляемся выяснить, где сейчас Бенни. Важная информация Вашингтона Джорджа подождет.

— Эти сведения нужны в первую очередь вам, а не мне.

— Хорошо. Проходите следом; как только освобожусь, переговорим. — Опять подношу к глазку удостоверение, и мы проходим вместе с репортером. Клитта сидит у компьютера, заносит в базу данных дела. Оторвалась от экрана, порозовела.

— Доброе утро. — Обычное дружелюбие дается ей с трудом. Снова в глазах то же выражение, пугающее и ненавистное. Представляю, какие сегодня с утра разговоры ходили по зданию. От взгляда не ускользнула свернутая в трубочку газета на столе Клитты, которую она тут же попыталась прикрыть свитером. За праздники моя ассистентка набрала вес, под глазами темные круги — видно, я причиняю окружающим одни неприятности.

— Кто занимается Бенни Уайтом? — навожу справки.

— По-моему, доктор Филдинг. — Клитта глядит на миссис Уайт и встает из-за рабочего стола. — Давайте я приму ваше пальто. Кофе не хотите?

Прошу помощницу проводить посетительницу в конференц-зал, а Вашингтона Джорджа устроить в медицинской библиотеке. Отправляюсь искать секретаршу Розу. При виде ее на душе стало легче, я даже забыла на миг обо всех неприятностях, а она — молодец, ни взглядом, ни словом не напомнила. Роза — это моя прежняя Роза. И уж что-что, а неприятностей не боится: все по плечу. Мы встречаемся взглядами, и она качает головой.

— До чего же противно... — говорит Роза, когда я показываюсь в дверях. — В жизни такого бреда не читала. — Берет газету и трясет ею перед моим лицом, будто делая выговор непослушной собачонке. — Не обращайте внимания, доктор Скарпетта. — (Ох, если бы это было так просто...) — А Буфорд Райтер вообще трус. Курица мокрая. Не мог открыто, в лицо сказать, тоже мне, нашел способ. — Снова машет непотребной прессой.

— Роза, Джек в морге? — спрашиваю я.

— Ой-ой, с тем несчастным малышом работают, — переключилась на другую тему, и ее негодование сменилось жалостью. — Боже ты мой, вы видели бедного мальчика?

— Только что подъехала...

— Такой миленький, как певчик из церковного хора. Глазки голубенькие, блондинчик. Ангелок. Не дай Бог с моим такое...

Услышав в коридоре шаги Клитты, которая ведет сюда мать покойного, подношу палец ко рту, дабы прервать излияния секретарши. Одними губами шепчу: «Его мать», — и Роза умолкает.

Не сводит с меня глаз. Она сегодня утром какая-то неугомонная, дергается, облачилась во все черное, по протоколу, заколола на затылке гладко зачесанные волосы. Этакая «американская готика» Гранта Вуда.

— Я в порядке, — тихо говорю.

— Что-то не верится. — Глаза увлажнились, и она нервозно стала перебирать на столе бумажки.

Жан-Батист Шандонне довел весь мой персонал. Те, кто меня знает, кто зависит от меня, в смятении и растерянности. Теперь между нами нет прошлого доверия, и каждый втайне страшится грядущих перемен. Мне вспомнилось то тягостное время, когда я была двенадцатилетней школьницей (как и Люси, я пошла в школу рано и была самой младшей в классе). В тот год, двадцать третьего декабря, умер мой отец. Надо сказать, со смертью он подгадал — упокоился, не дождавшись двух дней до Рождества, и повсюду царило оживление: соседи сидели по домам, готовили, стряпали. По доброй традиции итальянских католиков папу проводили пышно. Несколько дней наш дом гудел от плача, смеха, песен и застолий.

Вернувшись в школу после новогодних праздников, я с остервенелой непреклонностью взялась за новые победы и исследования. Теперь мне было мало просто получать отличные оценки на самостоятельных работах. Я жаждала внимания, всеми силами старалась угодить, выпрашивала, чтобы сестры-монахини давали мне дополнительные задания, на любые темы, без разницы. Наконец дошло до того, что я целыми днями просиживала в приходской школе, вытряхивала на ее ступенях тряпки для стирания мела, помогала учителям проверять самостоятельные работы, составляла объявления. Отлично научилась обращаться с ножницами и степлерами. Когда возникала надобность вырезать буквы для алфавита или цифры, собирать их в слова или предложения, составлять календари, сестры обращались сразу ко мне.

Марта сидела передо мной на уроке математики, и мы никогда не разговаривали. Она частенько оборачивалась и кидала взгляд на сложенные в трубочку самостоятельные и домашние работы, с прохладным любопытством высматривая мои оценки, обведенные красным кружком. Уж очень ей хотелось учиться лучше меня. Однажды, когда мы сдали невероятно трудное задание по математике, я заметила, что сестра Тереза смотрит на меня куда прохладнее, чем обычно. Она дождалась, пока я буду заниматься со своими тряпками, присев на оштукатуренных ступенях и выбивая в лучах яркого зимнего солнца облачка меловой пыли. Поднимаю взгляд и вижу: она, по своей привычке, надменно возвышается надо мной, похожая на антарктическую птицу с распятием на шее, и хмурится. Как выяснилось, кто-то наябедничал, будто бы я жульничала на контрольной по алгебре. Хотя сестра Тереза не раскрыла источник этой лжи, я явственно поняла, кто доносчик: Марта. Доказать свою невиновность я могла одним-единственным способом: написать контрольную заново, и снова на «отлично».

После этого случая сестра Тереза глаз с меня не спускала. Я не смела посмотреть в сторону, дабы не вызвать подозрений, и сидела, уставившись строго в свою работу. Прошло несколько дней. Я как раз выносила мусор из класса, когда мы с учительницей в который раз остались наедине. И тогда она сказала, что я должна постоянно молиться Богу, дабы замолить свой грех. Должна благодарить нашего Небесного Отца за те великие дары, которыми он меня облагодетельствовал, и равняться на него: только тогда можно стать честной; ведь я так хитра, что мне сойдет с рук все, что угодно. Бог все видит, продолжала сестра Тереза. Отца нашего не одурачишь. Я возразила, сказав, что честна перед Богом и не пыталась его дурачить, пусть она сама его спросит. Из глаз хлынули слезы.