Коммунисты - Луи Арагон

к Ромэну Висконти, еще больше располневший, желтый, как бывает при плохом обмене веществ. Депутат-радикал был в полной растерянности: он настроился на долгий разговор, и вдруг его молодой коллега, депутат от Восточных Пиренеев, укладывает чемодан; как всегда, потрясающе элегантен… какой прекрасный английский материал! — Ромэн уезжает в свой округ, надо же разъяснить избирателям войну, — проговорила Матильда своим спокойным, словно доносящимся издалека голосом.

— Как всегда остроумны, прекрасная Валькирия! — сказал Доминик, целуя руку высокой полной хозяйке. Фу ты, какая у него коробка для галстуков! Можно взглянуть?

— Я должна вас оставить, Доминик, вы меня извините… Надо затемнить окна: вчера во время тревоги нам три раза свистели… Знаете, как это в Бельгии называют? Мне барон Геккер говорил… маскировкой. По-бельгийски свет маскируют! Ну, я вас покидаю… — Бабетта пошла за матерью, присев на ходу перед гостем. Хорошенькая девчурка с длинными черными косами, бледненькая только. Господи, уже десятый год… Как время бежит!

Квартира Висконти на набережной Малакэ, с высокими потолками, всегда импонировала Доминику Мало; Матильда обставила ее по своему вкусу — старинная мебель и современные картины. Ничего случайного. Как и в наружности Ромэна, в его начесанных на лоб волосах — под Дебюсси, в его бархатных глазах, в его костюмах от О’Россена. Матильда была настолько умна, что старалась при нем стушеваться. Вряд ли кто замечал, что она красива: пепельные гладко зачесанные волосы, матовый цвет лица… Висконти и Мало были люди разных поколений; сейчас политические деятели уже не считают непременным условием небрежность в одежде, а прежде без этой небрежности невозможно было преуспеть, особенно на юге, после той войны… Доминик мысленно назвал ее «той войной». Впервые. И его словно обдало холодной водой. До сих пор он гораздо больше думал о министерском кризисе, чем о войне!

— Ты ко мне по делу? — спросил Ромэн. — Чуть не забыл бритвы… Папиросы есть? Спасибо. Да, ведь ты не любишь легкого табака…

Мало был другом его отца и знал Висконти с детства. Он тяжело опустился в кресло в стиле Людовика XIII. — Ты опять картину купил? Чья это? Я ее раньше не видел…

— Какую картину? Да нет. Это Сегонзак, он у меня уже года четыре… Просто мы ее не вешали… Что у тебя за физиономия? Что случилось?

— Он еще спрашивает! Еще спрашивает!

Толстяк отер пот со лба. — Ты собираешься разъяснять войну своим избирателям… Сделай милость, разъясни ее мне! Ромэн, Ромэн, какой ужас… мне страшно… — Висконти повернулся к нему и пожал плечами: — Ты говоришь, войнa? Ты называешь это войной? — сказал он. — Тебе страшно? С каких это пор тебе страшно? С тех пор как Польша умирает за Данциг? С тех пор как по приказу Сити мы опять поем «Маделон»[172]? С тех пор как Шампетье де Риб сидит на Кэ д’Орсэ? Мне прямо смешно на вас на всех! Мне уже года четыре страшно… у меня со страха поджилки трясутся… я просыпаюсь в холодном поту… под себя делаю с перепугу… вот как! Мне для этого вовсе не требовалось блестящих статей моего дорогого друга Деа… С тех пор как они выставили Лаваля за дверь, словно последнего жулика… Ах, замолчи, пожалуйста! Знаю, все знаю… Да ведь твой Даладье водил тебя за нос… Вы с Шишри — какие вы нам турусы на колесах[173] разводили! И это Франция! Когда я тебе говорил, что меня ужасают наши вечные уступки Англии, ты мне отвечал, что это все Рейно, а премьер борется изо всех сил, он терпеть не может Рейно, вот увидишь…

— Но это правда, он терпеть не может Рейно…

— Да? Настолько, что предпочитает сам непосредственно получать приказания из Лондона… Он ревнует, он боится, что Лондон посадит на его место Рейно, да? И это Франция! Откуда получает указания Жироду? Кто назначает министров? Ты знаешь, что Петэн… маршал Петэн!.. уехал, его отправили обратно, как мелкого чиновника, отослали на прежнее место… потому что этого потребовал Чемберлен… Послушай-ка Пьетри или Бержери, увидишь, что они тебе скажут! Хорош твой Даладье! Они уже не стесняются: в августе обо всем договаривались по телефону… теперь Чемберлен просто приезжает во Францию, нисколько не заботясь о том, что скажут…

— Да, должен признаться, я смущен тем, какой характер принял кризис… Неужели мы позабыли, что такое национальная независимость? Можно было козырнуть Америкой перед англичанами…

— Америкой! Послушай, Деа хоть и хвастун, а человек талантливый, — так он ездил в эту самую Америку вот уже сколько… да три месяца тому назад, чтоб позондировать почву. Ты бы посмотрел, каким он вернулся! С ним даже не стали говорить. Америка, как всегда, выждет, а когда мы будем подыхать, она явится устраивать свои дела… Ты скажешь, что об Англии я тебе уже много лет твержу все то же. Так это потому, что я уже два срока заседаю в комиссии по иностранным делам… и на каждом шагу одно и то же… санкции в абиссинской войне… Рейнская область… Австрия… Испания… Все они к услугам его величества: Фланден, Блюм, Даладье… Видишь ли — все провалилось вместе с Думергом. Началось это с февраля тридцать четвертого, когда уступили… А нужно было все перевернуть, тогда бы не было этих историй тридцать шестого года… мы не жили бы под вечным страхом коммунизма… Думерг! Спрятались, как страус под крыло, за Думерга… Петэн, когда был в кабинете… не решился… Я шепнул тогда словечко генералу Лору… я видел, что готовы идти на уступки. Ты знаешь, что я думаю о молодежи из «Же сюи парту»[174]. Но Бразиллак — мы с ним земляки, да, да, он перпиньянец, — прав в одном: иностранному фашизму надо было противопоставить французский фашизм… Как, и это тебя пугает? Больше чем война? Да это тактика крикунов из «Юманите»: фашизм — это война! Ну, так теперь они могут радоваться — у нас есть война, и без фашизма… Из-за этих болтунов французы проглядели, что выбирать нужно было либо фашизм, либо войну. Мы выбрали войну! И при этом, когда у нас слабое правительство, напуганное внутренними непорядками, идущее на поводу у иностранной державы. Мы выбрали поражение. Не спорь, не спорь, дорогой мой, поражение… Нечего возмущаться. Ты чего боишься? Ты говоришь: войны, — ты же отлично знаешь, что боишься поражения… Как и все… все, кто мало-мальски осведомлен… Чем, ты думаешь, это кончится? Англичане