Тадзимас - Владимир Алейников

Что уж говорить о слове самиздат , о явлении самиздата – многодонном и многослойном, дробящемся и разветвляющемся, смело можно сказать – всеобщем! Всем словам слово. Прочное, прямо алмаз.

Пусть самиздат и побывал поначалу домашним самсебяиздатом поэта Николая Глазкова, содержа в виде провисающей середины два лишних слога – типично глазковские ерничество и юродство, – но сам язык, а значит – и народ, сразу его усовершенствовал, устранив излишества, – так и алмаз ограняют, и только после этой процедуры, как после обряда посвящения, становится он бриллиантом.

Самсебяиздат зрительно воплотился для меня в известный эпизод из фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублев», где Глазков, в роли древнего русского воздухоплавателя, одержимого желанием полета самоучки из народа, бросается со своим примитивным воздушным шаром в манящую, разверстую перед ним бездну гиперболического простора, некоторое время, с изумленным криком: «Лечу!», действительно с грехом пополам летит над родимой землей, но в итоге разбивается о нее: порыв порывом, а несовершенство дела или слова есть причина падения.

Самиздат же, как более надежный, непрерывно усовершенствоваемый летательный аппарат, и с завидным упрямством, несмотря на всякие препятствия и ловушки, летал над всей необозримой территорией Советского Союза, и всегда удачно приземлялся – там, где его ждали.

Читаем: самиздат. Сам – состою – из дат. Сколько их было, драматических и трагических дат самиздата! Впору, как в фильме Анджея Вайды «Пепел и алмаз», так волновавшем нас, молодых, когда-то, тридцать с лишним лет назад, молчаливо зажигать спирт в стаканах и выстраивать эти импровизированные факелы на длинном пустом столе бесконечной чередой, один за другим, и еще, и еще, поминая героев.

Читаем: самиздат. И точно зуммер вспарывает застоявшуюся тишину. Телефонный предупреждающий звонок. Ночной условный стук в обшарпанную, на честном слове держащуюся дверь. Вой милицейской сирены, лихорадочное морзе мигалки над воронком. Того хуже: нежданный визит напряженно-вежливых граждан в штатском. Каменные лица соседей. Обыск. Огненными шарами вспыхивающие мысли: «Где же это? Здесь или там, в другом месте? Может, путаю, ум за разум заходит? Вдруг найдут?» Внутри – смятение. Внешне – дорого дающаяся невозмутимость. Ищут. Никуда не торопятся. Что им? Работа у них такая. Время тянется долго, долго. Тиканье будильника отдается в мозгу. Вода из крана на кухне капает, капает в раковину – прямо пытка, а то и китайская казнь. Роются. Смотрят. Нет, ничего не нашли. Значит, и не найдут. Вот и прекрасно. На душе вроде полегче. Спокойно ждать. Просто терпеть. Ушли. Они ушли! Хлопнули дверью. Заурчала внизу отъезжающая машина. Тихо. Пусто. За окном беспросветно темно. Оцепенение. Ожидание утра. Потом – рывок. Истошный крик электрички. Треск мерзлых поленьев, теплый гул запоздалого пламени в загородной растрескавшейся печи. Охваченные жгучим огнем густо исписанные листы рукописи – той, заветной, из тех, что не горят. Так-то, брат!

Читаем самиздат наоборот: тадзимас.

Что это? Кто это? Маска, страшилка, страхолюдина. Почти Фантомас. Помните? Если верить статистике, в далекие советские годы чуть ли не все население Союза посмотрело французский фильм о Фантомасе, в итоге запрещенный Министерством внутренних дел как заведомо вредный.

Тадзимас-Фантомас. То, чем пугают детей, вроде бабая. И не только детей, но и взрослых.

Но и: тогда – тадысь – зима. Да, была зима. Все верно. Зима, с ее снегом, гнетом, льдом, сумраком, игом. Долгая, в любое время года – зима. Для личностей и масс.

(…Эх, знал бы я тогда, чем он окажется позже, кем он обернется потом, что он будет собой представлять, этот самый Тадзимас!.. Еще успеется и с этим. А пока – наедине я снова с самиздатом.)

Не только произнесенное, ненароком слетевшее с губ и надолго зависшее в воздухе, бесцельно кружащееся в речевом обиходе, но и обретшее почву, переросшее в дело, в деяние, слово, – семя, ключ и пароль.

Удивительно стойкое, обескураживающее своей почти детской, открытой, распахнутой определенностью, словно вдруг ясна стала некая простая и жизненно важная истина, постижение которой разом уравновесило многое в расшатанном мире, но и очень взрослое, зрелое, сложившееся, отвечающее за себя, утверждающее свое существование выплесками дерзкой отваги, горькое в своей запретности и гонимости, уже овеянное терпким ветерком желанной, полумифической свободы, слово это состоит в прямом, кровном родстве с некоторыми другими ключевыми словами советских десятилетий, и родство это давно уже укоренилось в нашем сознании.

Сейчас, когда я все чаще оглядываюсь назад, то представляю себе поднятые к неяркому солнцу над каждым из наших домов, над каждым пристанищем нашим, наперекор красному месиву государственных знамен, боевые андреевские флаги. Незримые для других, но очевидные для меня, реют они над прошлым. Было, было сражение, и неравное это сражение длилось долго, мучительно долго. И нет здесь никакой натяжки. Есть – доблесть и честь, совесть и верность, горесть и весть.

Слово – но и, конечно, понятие. Как же иначе? Неизменно – вызов, сплошь и рядом – поступок, шаг в неизвестность. Символ несгибаемости духа. Сопротивляющееся бреду, противостоящее злу, ершистое, с характером, со своим умом, с выстраданным, собственным мнением обо всем на свете, независимое, самостоятельное и самовозрождающееся слово. Грусть и задор перекликаются в нем с упорством и самоутверждением.

Ну а может быть, хоть отчасти – игра? Да, наверное. Но такая игра, где на карту поставлены судьбы. Рискованное, надо сказать, занятие. Само собой, всесильные власти, идеологические монстры, партия и комсомол, милиция и Лубянка, не дремали, – работенки им хватало. За ореолом таинственности, за плотной, отчасти заговорщицкой атмосферой причастности нашей к общему движению, за наивностью круговой поруки – незамедлительно возникала резкая, напряженно чернеющая, тень ответственности, в свою очередь отбрасывавшая еще две мрачные тени – расправы, и расплаты. Но постоянная близость опасности лишь прибавляла значительности, масштабности работе, потому что была это именно большая, серьезная, во всех отношениях, работа. Политической ли борьбой отзывалась она или «чистой» литературой, любительством или профессионализмом, бравадой или подлинным героизмом – не все ли равно теперь? Все смешалось с годами, все густо сплелось, накрепко стянулось, со всеми своими рваными, кручеными или смолеными нитями, с узелками для памяти, всеми швами, прорехами или заплатами, – в единый, сплошной, неразрывный клубок – для истории, во всяком случае, и тем более для отечественной литературы нашей, – потому что все, абсолютно все было взаимосвязанным.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});