Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

Он вспомнил ночи с Мартой. Он вспомнил ночи с другими женщинами. Он вспомнил ночи без женщин, ночи в избе, когда он пытался писать об ускользающей от писателя правде…

Да-да, правда ускользала, но ощущение, что ты рядом с ней — о, это чувство! — возвышало душу и вселяло надежду, что ещё не всё потеряно, не всё упущено, что он еще успеет… Ах, надежды, надежды! Они не только юношей питают.

Раф аккуратно положил пистолет на полочку перед зеркалом.

"Мысли о смерти становятся с годами навязчивыми. Почему не спит по ночам мой склочный сосед, этот презренный генерал тяги в отставке? Ясно, думает о смерти. Думает и вздыхает. Сам не спит и другим спать не даёт".

Стареет не тот, кто по паспорту старик, а тот, кто слишком много думает о последнем часе. Какова сентенция, а?..

"Я еще сумею! Я ещё напишу! Я ведь находился в шаге. В одном единственном шаге, я это почувствовал. Мне было знамение: известная длань на мгновение коснулась моей плеши. И голове стало тепло… Как будто кто-то шлёпнул на неё тёплый блин. Я не удержал то святое мгновение. Но удержу его, если блин шлёпнется ещё раз! Удержу и напишу! Напишу и скажу сам себе: Ай да Раф, ай да сукин сын!" Надо только двигаться, делать шаги, глядишь, один из шагов окажется тем самым, верным, который не сделать никому, кроме меня".

Раф посмотрел на себя в треснутое "венецианское" зеркало. И увидел пожилого человека с грустными, но живыми глазами.

И тут зеркало вспыхнуло, будто по нему полоснул солнечный луч. Раф обернулся. Но сначала он втянул живот и гордо выкатил грудь.

Перед ним стояла прекрасная Марта. Ее глаза улыбались и смотрели на Рафа с любовью. И Рафу даже показалось — с обожанием.

Он жадно схватил руку девушки и поднес ее к губам.

— За такой взгляд я…

— Да-да, — шептала Марта, гладя другой рукой Рафа по голове, — ты сумеешь, ты сумеешь, ты справишься, я знаю… Ах, Раф, любимый…

Из гостиной доносится возмущенный голос Тита:

— Начитаются, понимаешь, всяческих Серафимовичей и прочих Демьянов Бедных. А читать надо было Достоевского, Гоголя да Пушкина… Дурачье! Пушкин уже двести лет назад всё знал, а вы, словно дубьё неотёсанное, пытаетесь что-то кому-то доказать, Давно открыта Америка и изобретен велосипед, а вы ломитесь в открытую дверь…

Вот послушайте… Только слушайте внимательно, идиоты!

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино — печаль минувших дней

В моей душе чем старше, тем сильней.

Мой труд уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Раф подпрыгнул от изумления.

Вот он, последний, завершающий удар кисти! Но нет! Не прав, Фомич! Пока жив художник, каждый последний удар кисти, на самом деле, всегда — предпоследний!

Раф обнял Марту и увлёк в гостиную.

Тит, старина Гарри и Герман при их появлении дружно встали.

Рогнеда отвела взгляд в сторону и усмехнулась.

— А где же наши гости, генерал от чертей и пара его адъютантов? — спросил Раф. — Может, их и не было?

— Приветствуем тебя, герой Эллады! — пробасил Герман. — Рафаил, у тебя вид венчального дедушки.

— Всяких дедушек встречал, но вот венчальных… — просипел старина Гарри.

— Марта, неужели вы согласились?.. — ревнуя, спросил Герман.

— У меня не было выхода, — Марта потупила глаза, — Рафаил взял меня силой…

— А вам, конечно, понравилось, — не унимался Герман. — О времена, о нравы!

Раф осмотрел друзей.

— Недавно мне кто-то сказал, что хорошо бы нас всех отправить…

— На свалку? — перебил его старина Гарри.

— Нет!

— В приют?

— Нет!

— К праотцам?

— Нет! По второму кругу…

— Но мы ещё не завершили первый!

— Не пулей хотел завершить поэт, а росчерком пера, — почти пропел Раф.

— Ах, как красиво! — пробурчал Герман, опускаясь на стул. — Красиво, туманно, непонятно… Налил бы лучше.

Раф, одной рукой обнимая Марту, вытянул вперед другую, став похожим на статую, и произнес:

Источник страсти есть во мне

Великий и чудесный;

Песок серебряный на дне,

Поверхность лик небесный;

Но беспрестанно быстрый ток

Воротит и крутит песок,

И небо над водами

Одето облаками.

Родится с жизнью этот ключ

И с жизнью исчезает;

В ином он слаб, в другом могуч,

Но всех он увлекает;

И первый счастлив, но такой

Я праздный отдал бы покой…

Раф замолчал, еще раз оглядел друзей и торжественно закончил:

…За несколько мгновений

Блаженства иль мучений.

В гостиной воцарилось опасное молчание. Которое было прервано Германом:

— Я говорил и всегда готов это повторять, что Раф, простите Марта, самый глупый из нас. Слова, которые он только что произнес, лишь подтверждают это. Ты думаешь, что ты самый умный, что мы тут ни черта не смыслим? — Герман не на шутку рассердился.

— Ты считаешь, что остановился в шаге, да-да, не удивляйся, я тебя раскусил! ты считаешь, что остановился в шаге? Как бы не так! Ты остановился в километре, ты застыл как соляной столб, и тебе не сдвинуться с места! — внезапно лицо Германа изменилось, оно предательски подобрело. — Черт с тобой, проклятый иудей, ты остановился не в километре… Может, — в полукилометре. А может, и не остановился?.. — лицо Германа расцветало на глазах. Он замяукал. Не переставая мяукать, он сказал: — Нет, каков подлец! Какова попытка выбиться в гении! За счет других! Ай да Раф! Ай да сукин сын…

В ажитации Герман вышел из-за стола. Ступил на когда-то роскошный ковер, замер в центре его, поправ могучими подошвами вытертый лик мудрого и жестокого Соломона.

Губы царя, прильнувшие к чаше наслаждений, скривились, казалось, еще мгновение и Соломон плюнет в сторону картины с похоронными дрогами.

Картина, как бы восприняв метафизический сигнал, дрогнула, сорвалась с крюка и с безобразным грохотом обрушилась на крышку рояля, вдребезги разнеся стеклянную банку с увядшими цветами и низвергнув на пол медного божка.

Рояль издал звук, который еще долго будут помнить соседи Рафа: почтенный генерал тяги в отставке и его не менее почтенная жена, которые как раз в эту минуту решили тряхнуть стариной, отважившись заняться покойными семейными играми на двуспальной кровати, оставшейся им в наследство от предыдущего жильца, архитектора-авангардиста Исайи Дробмана, воздыхателя бывшей жены Рафа, прекрасной Изабеллы Востриковой.

Когда умолкли потревоженные рояльные струны и стихли истерические крики соседей, Герман наклонился, поднял фигурку срамного языческого бога и показал ее друзьям.

Фаллос при падении деформировался, слегка выгнувшись кверху. Это придало фигурке божка угрожающий и в то же время комичный вид.

Раф крякнул.

— Самое время произнести банальность, — сказал он, — и я с удовольствием это сделаю. Ложные боги низринуты, — Раф кивнул на фигурку в руках Колосовского. — Сама жизнь, как вы только что видели, всё расставила по своим местам. Предпоследнее слово осталось за нами, но нам еще предстоит произвести предпоследний удар кистью и предпоследним росчерком пера расписаться в своем бессилии или в своем всемогуществе… А теперь пора расходиться, друзья, час поздний, вечер окончен…

* * * * * * * * *

Ночь была лунная.

Рафу снился сон…

Будто стоит он на вершине высокой скалы и смотрит вниз, в ущелье, на дне которого серебрится схваченная морозом река. Над рекой стелется холодный льдистый туман.

Раф понимал, что это сон. Ему не нравилось, что река превратилась в лёд. И спящий Раф невероятным напряжением воли пытался оживить мертвую воду. Очень долго ему это не удавалось. Он застонал от усталости и отчаяния. Но вот лёд начал таять, на серебряной поверхности появились темные пятна, пятна стремительно множились, вскоре потемнела вся река, и Раф увидел, как подо льдом, истончившимся и ставшим прозрачным, заструилась голубая вода.