Избранное - Ван Мэн

Они перестают существовать.

Однако когда-то они жили, ибо каждый человек обязательно существует в каком-то отрезке времени. Впоследствии о людях, сейчас уже не существующих, мы скажем, что их жизнь продолжалась секунду в миллионе лет вечности.

Дыхание человека рано или поздно прерывается, перестают подрагивать крылья носа, в горле застывает кашель. Он больше не будет задыхаться от радости, гнева, от судорожных усилий, борьбы. Он не увидит чистой зелени сосны, омытой дождем. Не вызовет испарины на его теле образ любимого человека или заклятого врага. После сытного обеда он не отрыгнет с удовольствием, не проявит сочувствия к собаке, которой не достался кусок мяса. Его не охватит дикая ярость, он не почувствует жажду или голод; он не сможет сделать ни вздоха, а глаза его не наполнятся слезами умиления. Он уже не проявит больше своего звериного нутра, не обнажит окровавленные клыки. Его тело перестанет исторгать омерзительный смрад, и ему уже не будут угрожать траты на мыло, одеколон, ароматную пудру и душистые цветы. Не будет обмана, коварства, несправедливости, не будет грабежей, насилий, убийств; не будет власти марионеток. Прекратятся пустые разглагольствования о правде, политике, культуре, прогрессе, не будет никчемных разговоров, бесполезной траты бумаги; не будет святых и упивающихся собственным величием безумцев. Не будет дрожи от холода; не будет любви к другим людям и любви других к тебе. Голову не посетят напрасные мысли о необходимости кого-то убеждать, кого-то переделывать. И не будет ни у кого нужды надеяться на чужое понимание, на жизнь, на радость и счастье; надеяться на теплоту и участие, ибо не надо будет ничего ожидать. Глаза перестанут видеть, источать слезы, гореть от возбуждения, выражать ужас или людскую глупость. Пропадет страх перед смертью, перед гниением, исчезновением. Не будет ужаса перед сценой, когда труп пинают сапогами, перебрасывая из стороны в сторону. Не станет бедности и бесправия, изогнутых колесом ног, дурного запаха изо рта, чувства собственной неполноценности и скверного английского произношения. Не надо будет скрываться от кредиторов, от тещи, от жены, поминутно старающихся схватить тебя с поличным, от тайных вынюхиваний жандармов; не надо будет завидовать тем гордецам, которые умеют вкусно поесть, разъезжают в машинах и отправляются в вояж за границу; тем, кто имеет власть и силу, кто проводит ночи в отелях на мягких кроватях, а также диванах; у кого есть красивые жены и шикарные распутные любовницы.

А это значит, не будет никакой боли!

Посреди ночи Ни Учэн вдруг испытал необыкновенный внутренний подъем. Ему показалось, что сейчас он, наконец-то, достиг настоящего освобождения. Тридцать с лишним лет он ждал этого дня, он все время мечтал достичь такой гармонии духа и плоти. И вот этот час наступил. — нынешней ночью. Он вдруг вспомнил свою дородную мать; дальний сад в родном поместье; громадное грушевое древо с плодами на ветвях, настолько нежными, что они мгновенно рассыпались на части при малейшем ударе о землю. На память пришла повесть Су Маньшу «Одинокий лебедь»[159]… Он вспомнил свое путешествие по Средиземному морю, свою пустующую комнату, такую родную и в то же время почти уже нереальную, недостижимую, но все время ждущую его.

Он пошел туда. Наконец-то он стал хозяином своей судьбы!

Спустя несколько дней на последней странице газеты «Шибао», которую редактировал предатель Гуань Исянь (впоследствии, в 1950 году, во время борьбы с контрреволюционерами, он был расстрелян Народным правительством), появилась заметка под таким заголовком: «Удивительное событие: воскресение после смерти!» У заметки был и подзаголовок: «Верить или нет — ваше дело». В заметке говорилось: «Наша газета сообщает, что нынешней ночью один из сотрудников столичного вуза Ли Учжэн по причине домашних конфликтов совершил самоубийство, удавившись на старой акации возле ворот Пинцзэмэнь. Смерть наступила задолго до того, как его нашли, на шее обнаружены кровоподтеки. Вид трупа ужасен. В последние минуты перед смертью самоубийца, по-видимому, вырывался из петли, поэтому один ботинок был отброшен в сторону на несколько чжанов. Освобожденное от веревки тело было доставлено в полицейский участок, а спустя примерно десять часов были найдены родственники, которые и явились для опознания. После того как члены семьи признали в мертвом сотрудника института господина Ли, кто-то заметил, что господин Ли еще дышит — его сердце действительно слабо билось. После необходимых мер его вернули к жизни. В связи с этой историей наш журналист посетил известного японского врача, доктора медицины Ямагути, который сообщил, что данный факт не имеет под собой никаких медицинских оснований, а следовательно, совершенно неправдоподобен. Нам стало известно, что самоубийство господина Ли связано с его любовными делами. Небо и Земля преисполнены чувств любви и ненависти, однако же в мире есть и бесчувствие, и под цветами пиона также творятся дьявольские деяния. Читатель, в минуты радости или скорби, когда тебе все кажется туманным и непостижимым, разверни нашу газету, и она станет для тебя поддержкой, словно занятная и шутливая беседа!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Так умер и воскрес Ни Учэн, а произошло это событие, лишенное, как нам известно, всякого медицинского обоснования, в 1943 году. Покинув Пекин, он отправился в Цзянсу, где нашел себе пристанище в доме своего однокашника в одном небольшом городке. Он проболтался здесь несколько месяцев, но в этих местах все же не остался, а через некоторое время вынырнул в Шаньдуне, потом очутился в Хэбэе и Нанкине, а затем обосновался на полуострове Цзяодун, у моря, где поначалу учительствовал в приморской школе, а потом даже сделался ее директором. «Когда в горах нет тигра, владыкой становится обезьяна». В этом приморском городке Ни Учэн скоро стал довольно заметной фигурой в тамошних кругах.

После того как Ни Учэн покинул Пекин, в его характере произошли некоторые изменения. Он стал более меркантилен, падок на удовольствия, с еще большим пренебрежением относился к таким понятиям, как чувство долга или стыд. Он, как и прежде, витал в облаках, живя в туманных грезах, по-прежнему рвался к материальным благам, не прикладывая для их достижения ни малейших усилий. Очень скоро в своем городке он прослыл личностью в высшей степени чудаковатой, ни на кого не похожей. Он завел дружбу (на почве ресторанных удовольствий) с чиновниками, служившими у марионеточных властей, близких к японцам. В 1945 году, накануне разгрома японских бандитов, он в качестве делегата прояпонской «Народной ассамблеи» был направлен на конференцию в Нанкин. Как раз в это время умер Ван Чжаомин[160], и пост Председателя марионеточного «национального правительства» занял его преемник Чэнь Гунбо[161].

Ни Цзао не без удивления обнаружил, что после известных драматических событий, во время которых он потерял своего отца, в жизни семьи произошел крутой поворот. Они покинули старый дом и поселились в новом, состоящем всего из двух строений, обращенных окнами на юг, и небольшого дворика. Аренда дома сейчас обходилась им значительно дешевле, чем прежде. С переездом в новое жилище все вздохнули легко и свободно. Лица бабушки, тети, матери разгладились и посветлели. Лишь сестренка не изменила своей старой привычке вздыхать и покачивать головой, но и ее настроение значительно улучшилось, ее общение с подружками — «назваными сестрами» стало особенно тесным. Каждая из девочек купила себе памятный альбом, в который вписывала стихи и посвящения. В альбоме сестры появились надписи, сделанные кистью и ручкой, аккуратным детским почерком:

Прекрасные тени ночные,Горячее сердце в груди.Ярко сияют очи,В ясную даль смотрят они.Вот такая ты вся —Наша сестренка, Ни Пин.

На следующей странице такая запись:

Не говори, что мирСостоит лишь из терний одних.Существует и крепкая дружба,Мою душу утешает она.

Еще одна строфа:

Ква-ква, ква-ква!Лягушонок-постреленок по лужочку скачет.Он веселый, он довольный,Злых букашек поедает.Очень скоро подрастетИ большой лягушкой станет.

Последняя строфа звучала так:

Глубокая осень. Холодная ночь.Сверчок лишь жалобно плачет.Не забывай меня.Возможно, именно в эту ночьЯ распрощалась с жизнью.

Эта последняя запись рождала в сердце Ни Пин особую тоску и печаль.

Листая альбом сестры, Ни Цзао задумался о том, как красив человеческий язык и насколько он лучше действительности, о которой сообщает. Слова приносят в жизнь успокоение.