Нулевая долгота - Валерий Рогов

Седов встречает Дарью смущенной, счастливой улыбкой. Пьет с удовольствием молоко и оправдывается, как школьник.

— Давно со мной такого не было. Забыл даже. Но вот от судьбы да от сумы не уйдешь. — Сердится на себя, что оправдывается, и уже говорит жестко: — Теряю вот сознание, и моторчик стал никудышный. Но еще поживем!

Дарья печалится, осторожно спрашивает:

— Когда же это с вами приключилось? Когда нянать-то стали?

— Нянать? — удивляется Седов.

— Ну болеть, хворать, — поясняет Дарья.

— А-а… Уже больше года. — Говорит медленно, обдумывая: — Время хоть и мирное, а у военных, да еще в авиации, всякое случается. Меня не миновало.

Он замолкает. Интересно знать Дарье, что его не миновало, но она соблюдает деликатность, спрашивает о другом:

— А к нам чего пожаловали?

Этот вопрос ее, пожалуй, больше волнует. В сердце уже живет затаенная надежда.

— Поселиться здесь хочу.

— А сами-то из наших краев?

— Я москвич. А дед был синеборский. Из деревни Середка.

— Ой, так это в нашем совхозе! — обрадованно восклицает Дарья. — Через лес напрямую до нее всего километров пять, а по дороге все двадцать наберутся. Ой, к родственникам приехали?

— Нет у меня родственников.

— Поискать, то найдутся, — убежденно говорит Дарья. — Седовы здесь встречаются.

— А откуда ты мою фамилию знаешь?

— Так Федор Васильевич назвал.

— Вот он разрешит поселиться, тогда и найду.

— Без дела Федор Васильевич не разрешит, — качает головой Дарья.

— Но ты же видишь, какой я, — грустнеет Седов. — Самому стыдно без дела.

— Не беспокойся, — утешает Дарья. — В совхозе всякому дело найдется.

Они и не замечают, как перешли на «ты».

— Жить-то где будешь?

— Не знаю еще, Дарья.

— Ты ить и мое имя запомнил, — со стыдливой радостью произносит она.

Думал отставной майор Владимир Георгиевич Седов, что будет он жить в Сосновке в тишине и одиночестве, никого не касаясь. Будет рыбачить, что-нибудь мастерить и читать. И больше ничего. Вдали от всех забот, газет, призывов, сочувствий, соблазнов, футболов, хоккеев, друзей, чинов, сплетен и т. д. Все это ему уже было ненужным. К тридцати семи годам его профессиональная жизнь неожиданно сломалась. Из армии «комиссовали» подчистую. Было очень обидно. И он решил остаться наедине со своей обидой, с неподвластной никому несправедливостью — наедине в ожидании конца. Он имел на это право, и он уже никому ничего не был должен. Он никого не винил. Равнодушное сочувствие или сочувствующее равнодушие — какая разница?! Он ни в чем не винил свою бывшую жену, которая ушла от него. Ушла задолго до того, как это с ним случилось. Ушла к человеку, которого другие ни в чем не считали ему равным. Он никогда не поддерживал их осуждения. Он знал, что с другим ей будет покойно и понятно, так же, как твердо знал, что они с ней несоединимо разные люди, несоединимые в целое. Он не искал для себя новую женщину. Именно тогда он больше всего любил летать. Полет отнимает всего человека, до конца. Тогда он был счастлив. А теперь он хотел одиночества и покоя. Но где же их отыскать?!

А Дарья все вразумляет его, как найти беспроигрышный подход к Федору Васильевичу:

— Ты-то скажи ему, что бездельным не будешь. Он-то сам с утра до вечера бьется, а рук в совхозе не хватает. Бабы у нас все, да не молодые. Лют потому он на туристов.

— Ну, в механических мастерских я мог бы помогать, — прикидывает Седов.

— Так ты ему и скажи. Он-то душевный у нас, — убеждает Дарья, радуясь, что он останется у них в Сосновке.

2

Федор Васильевич сидит в кабинете мрачный и сердитый. Вот хотел было налететь на Седова, разругать вдребезги, мол, болтаются тут всякие бездельники, когда у других пуп от натуги разрывается, но сдержался, вспомнив, сколько обидных и несправедливых слов час назад наговорил ему по телефону Жгутов.

«Что ж на случайном человеке зло срывать? Он тут ни при чем. А кто при чем? — гложет Федора Васильевича обида. — Я разве при чем? И не делаю разве все, что в моих силах? А что неправильно делаю, так подправьте! Да разве я срываю план по картофелю? Если бы я только мог всех своих на картошку бросить! Мы, товарищ Жгутов, давно бы в передовиках ходили. А то ведь из года в год заведомо известно, что наш картофельный план от рабочих деревообделочного комбината зависит. А у Симакова свой план. Он то мало пошлет, то не тех. Как ему выгоднее. С него-то стружку не снимешь — он помогает. Он, можно сказать, спаситель. Да только не так это. И его разве обвинишь? Спасибо и на том, что помогает. Однако, когда погода была, у него квартал кончался и потому лучшие сентябрьские деньки пустыми остались. А теперь дождина. Одно несчастье с картофелем возиться.

…А ты мне кричишь: преступно бездействовал, про государственные интересы забыл, персонально за это ответишь, — с горечью думает Прохоров, а сам будто бы речь держит — и защищаясь, и обвиняя. — Я, товарищ Жгутов, не меньше тебя пекусь о государственном интересе. Ты не имеешь морального права бросать мне такие слова! Раз считаете, что не справляюсь, то снимайте! Но только не надо меня оскорблять.

…А ты тем более не смеешь, молокосос! — распаляется Федор Васильевич. — Меня уже в бюро райкома избрали, когда ты еще в люльке качался. Седин бы моих да орденов постеснялся! — И, уже остывая, думает: — А ведь едет он сюда вопрос подготовить о моем, значит, снятии. Ну что ж, Федя, наруководился, пора и честь знать. Да только, — опять осерчал Федор Васильевич, — нового поставите, а дела здесь лучше не пойдут! Здесь по-новому все осмысливать надо. Вам бы повдумчивее постановление Пленума прочитать, а не разносы устраивать! Разносами-то мы больше грешили. Потому неумно повторять наши прошлые ошибки. Не те нынче времена, товарищ Жгутов, не те и люди…»

Пока Федор Васильевич мысленно произносит свой защитительно-обвинительный монолог, Седов молчит, даже не заглядывая в усталое и подавленное лицо директора. Ждет, когда тот сам к нему обратится.

— Ну и что, товарищ Седов, ты от меня все же хочешь? — наконец спрашивает Федор Васильевич.

— Могу помогать в механических мастерских, — без всякого подхода объявляет Седов. — Зарплаты мне не надо. Хватает пенсии. А помогать буду.

— Ну и насколько тебя хватит с помощью-то? — невесело интересуется Прохоров.

Для Седова этот вопрос имеет иной смысл, чем то, о чем спрашивает Федор Васильевич. В своем смысле он и отвечает:

— Может быть, на год, а может быть, и на десять лет.

— И на том спасибо, товарищ Седов. Спасибо, что не бездельничать приехал. Нам таких только работничков и не хватает. Теперь нам все помогают, — мрачно иронизирует Прохоров.

В секретарской раздается бодрый, уверенный баритон Жгутова, и Федор Васильевич обрывает фразу. Он весь подается вперед, тяжело налегая на стол. Он как бы замер перед тем, как встать, когда в дверях появится Жгутов. И точно, как дверь открывается, Прохоров встает. Встает и Седов.

Жгутов входит стремительно, широко и уверенно распахнув дверь, задерживается на пороге, с легким удивлением обведя взглядом стоящих Прохорова и Седова. Решительно, громко закрывает дверь и твердо проходит через кабинет, на лице чуть заметная снисходительная улыбка, в серых глазах — холодок и недовольство. Крепко пожимает руки сначала Прохорову, а затем Седову. Рукопожатие с Седовым затягивает, цепко смотрит в глаза. Смотрит с интересом, вопросительно: что, мол, привело сюда?

Жгутов несколько выше Седова, шире в плечах. Русые волосы, зачесанные назад, непокорно спадают на высокий лоб, глубоко перерезанный двумя морщинами. Ему лет сорок. «Видно, крутой и властный человек», — думает Седов.

Жгутов садится на стул у стола Прохорова. Тяжело опускается в кресло Федор Васильевич и сразу тянется за папироской.

— Садитесь. Что же вы стоите? — предлагает Седову Жгутов.

— Как добрались, Леонид Александрович? — интересуется Прохоров.

— Без приключений, Федор Васильевич, — Жгутов опять внимательно и цепко смотрит на Прохорова и Седова, спрашивает: — Я не помешал вам?

— Да нет, что вы, Леонид Александрович, — откликается директор.

Жгутов улыбается: спокойно, по-дружески.

— Хорошие у тебя места, Федор Васильевич. Не удержался и постоял пяток минут на горке у камня. Знаете, где это? — обращается он к Седову.

— Знаю, — отвечает Седов.

— Ну а как преодолеваем трудности, Федор Васильевич? — вопрос поставлен Прохорову. Но Жгутов не дает ему ответить, а продолжает, смотря с легкой улыбкой то на директора, то на Седова: — Создаем их сначала, а потом преодолеваем. Диалектика. Не можем мы без преодоления жить. — В серых жгутовских глазах сверкнул ледок: — А если разобраться, то все наши трудности от упрямства и консерватизма. Не правда ли, Федор Васильевич?